И когда я написала ему, что дедушка умер и дяде Гарету нелегко, а «Пресс», наверное, придется закрыть, и только Марк может его спасти, то ответа не получила.

Марк возвращается из туалета и видит, что я тянусь за бутылкой белого вина.

— Мне больше не наливай. Вообще-то мне уже не следовало садиться за руль. К тому же мне пора уезжать.

Но он снова опускается на софу, его длинные ноги занимают половину коврика перед камином, как некогда занимали ноги Адама, его лицо позолочено светом огня. И живот мой внезапно стискивает желание, чтобы он остался, чтобы глубокий голос разгонял густой туман молчания в пустом доме, а в моей постели был теплый, дышащий мужчина.

— Я всегда могу вызвать такси, чтобы тебя отвезли домой, — замечаю я, наклонившись вперед, и наполняю его бокал. — Если… если ты сможешь отправиться завтра вместе со мной, я могу за тобой заехать или придумать еще что-нибудь. Но… я тут подумала. Я и вправду должна поехать и повидаться с Фергюсом. Разговор по телефону — совсем другое дело. А ты бы объяснил все куда лучше меня — все насчет Чантри и так далее. Ты можешь рассказать, какие у нас конкретно планы. Ты знаешь все, что требуется. И в общем, и в целом…

— Не говори… не говори мне снова, как я нужен проекту Чантри. Какая удача, что я появился именно сейчас.

— Нет! — восклицаю я. В моей голове, словно фейерверк, взрывается осознание того, что я схватила его за руку. Но прежде чем он снова меня перебьет, я продолжаю: — Дело не в этом. Ты и есть Чантри, «Солмани-Пресс» — все. Разве ты не понимаешь? Ты краеугольный камень, то, что заставляет «Пресс» работать. Без тебя он работать не будет. «Пресс» умрет, и Чантри превратится в модный многоквартирный дом для пригородных яппи, [90]а Гарет зачахнет где-нибудь в доме для престарелых. Ты единственный, кто может оставить все в целости. Поедем со мной, уговори Фергюса. Прежде чем до него доберется Иззи. Пожалуйста!

Марк молчит, потом медленно вытаскивает свою руку из моей.

Он все еще сердится? Я не должна была упоминать Иззи? Он собирается отказаться? Я все испортила?

— Что ж… — наконец говорит он, и лицо его озаряет улыбка. — Если только ты согласна на взаимную услугу. Я поеду в Шерифф-Хаттон и Понтефракт и поговорю с Фергюсом, если мы сможем поехать также в Лидс, чтобы я смог повидаться с Морган. Я не видел ее целую вечность. — Он выпрямляется, отодвигаясь от меня, но протягивает бокал: — Налей еще немного, а потом я должен ехать домой.

Елизавета — Шестнадцатый год царствования короля Эдуарда IV

Верный своему слову, Энтони писал из Ладлоу каждую неделю, чтобы я всегда могла знать, как растет Нед, как он учится. Энтони рассказывал, что Нед ест и пьет, что говорит и поет, как учится молиться, сражаться и танцевать. Все эти рассказы облегчали ноющую боль из-за отсутствия моего мальчика. Как и обещал Эдуард, письма умеряли мою тоску из-за того, что принц Плантагенет Уэльский живет в Западных марках. То, что принц и его Совет находятся под управлением такого отличного человека, как Энтони, граф Риверс, делало для безопасности королевства столько же, сколько сделали бы полтысячи вооруженных людей.

Я как раз дочитала до этих строк, когда вошла Маргарита.

— Мадам, если мы собираемся добраться до монетного двора архиепископа в назначенный королем час, нам нужно поспешить. И на улице холодно, вам нужно надеть меха.

Я сунула письмо в карман платья и встала.

Таинства науки обещали великие улучшения для государства, а так как за подобные таинства следовало платить, я решила посмотреть сама, что тут следует сделать.

Когда я добралась до монетного двора, Эдуард уже был там, и архиепископ Невилл был так же полон гостеприимства и сознания собственной важности, как некогда его брат Уорик, хотя и с налетом церковного смирения перед Богом, если не перед кем другим.

В мастерской было тепло, я ослабила завязки мехового плаща и подала руку человеку, который уже преклонил колени перед Эдуардом. Человек этот был на несколько лет старше любого из нас, он склонил голову в надлежащем почтении, но я заметила, что он скосил глаза туда, где над маленькой угольной жаровней кипел сосуд с водой.

— Ваше величество, — говорил Джордж Невилл, — этот человек изучал алхимическую науку с самим великим Рипли и в Питерхаусе [91]и познал те премудрости, которые Рипли не позволил записать. У нас есть основания надеяться — да будет на то Божья воля, — это окажется тем, что мы так долго искали.

— А, господин Винтерсетт, добрый день, — произнес Эдуард, взмахом руки указав на рабочую скамью.

Там стояли кувшины с этикетками «argent vive» и «lupus metallorum», [92]сосуды с голубой жидкостью, с золотой и темно-коричневой, стеклянные сосуды с носиками и выпускными отверстиями, больше смахивавшие на неких живых существ, чем на сосуды и бутылки.

— Расскажи нам побольше о том, что ты собираешься делать. Думаю, однажды я встречался с твоим братом, а может быть, с твоим кузеном. У него, случайно, нет земель по соседству с моими в Вест-Ридинге?

— Да, ваше величество, — только и ответил господин Винтерсетт, поднимаясь на ноги. — А теперь к сути вопроса. Я бы… то есть, ваше величество, хотя в моем распоряжении все ресурсы монетного двора господина моего архиепископа, — продолжил он, а Джордж Невилл улыбнулся, как трактирщик, — с вашего позволения, мне кажется, один из старых ноблей, [93]полученных из ваших рук, послужит еще лучшим материалом для превращения.

— Значит, вы, алхимики, не любите мои новые монеты с ангелом? — спросил Эдуард и, щелкнув пальцами, подозвал пажа.

Этот парнишка был одним из бастардов моего сына Томаса. Припоминаю, что его назвали Грэем в честь дедушки. Он подошел, путаясь в завязках кошелька. Сейчас, нахмурясь, он так походил на моего брата Джона, погибшего от рук Невиллов, что у меня перехватило дыхание.

Эдуард взял у него кошелек и вытащил пригоршню ноблей.

Я вспомнила ощущение старого золотого нобля в руке, все еще чувствовала его тяжесть в ладони — так, как я до сих пор могла ощущать вес моих детей, которых держала на руках, тело Эдуарда, прижимающегося ко мне.

— Что касается этого, мы все знаем, сколько счастья и стабильности принесла перечеканка монеты, — торопливо сказал Джордж Невилл, обращаясь к Эдуарду, но кланяясь мне, — в тот самый год, когда ее величество королева взошла на трон. Могу я попросить господина Гастингса присоединиться к нам?

Я строго посмотрела на него, но он был сама почтительность и все время улыбался.

— Мы сотворили собственную алхимию, — заявил Эдуард. — Было отчеканено больше золотых ангелов, чем расплавлено ноблей.

— Так и есть, — отозвался Невилл.

— Истинная алхимия — нечто большее, чем переплавка золота, — покачал головой Винтерсетт. — Как греховная человеческая душа очищается в святом огне, — продолжил он, посмотрев на Джорджа Невилла, который кивнул, как один мудрый человек другому, — так и мы, алхимики, очищаем начальное вещество, чтобы оно могло стать чистейшим золотом. А прикосновение миропомазанного короля… — добавил он, с поклоном взяв у Эдуарда нобль и положив монету в огромную каменную ступку. — А теперь первая стадия…