Он серьезно посмотрел на меня. Волосы его были темней, чем у Неда, его длинный французский нос чем-то напоминал нос моей матери, и то, как он быстро посмотрел на великих людей, теперь стоявших тихо на другом конце зала, тоже напомнило мне мать.

У Дикона был насморк, его верхняя губа все еще была обветренной и красной.

— Мадам, я хочу увидеть брата, но не хочу покидать вас и сестер.

— Знаю, дорогой, — сказала я, вытирая ему нос — Но это все к лучшему, и тебе понравится быть с Недом. И это ненадолго. Самое большее — на несколько недель, а ты часто расставался со своими сестрами на такой срок. И ты будешь в Тауэре. Ты сможешь поиграть в дядю Энтони, убивающего мятежников. Там будут люди, которые защищали Тауэр, они смогут рассказать тебе много историй.

Пока я говорила, лицо его просветлело.

— Это мне понравится. Пожалуйста, мадам, скажите Анне и Катерине, что они могут играть моими солдатиками, но только пока я не захочу их обратно. А Бриджи может играть с моей игрушечной собачкой. Мне уже скоро десять лет, и собачка будет мне не нужна.

— Au revoir, [110]дорогой, — произнесла я, обнимая его. — Все мы скоро снова будем вместе. И передай брату, что я его люблю и смиренно служу ему. Помни, что он теперь твой король, и обращайся с ним с должным почтением. Господь да благословит вас обоих.

Дикон кивнул.

Я встала, взяла его за руку и подвела к Томасу Кентерберийскому.

— Мадам, вы поступаете мудро и хорошо, — сказал Томас — Совет восхваляет вашу мудрость и радуется, что вы прислушались к нему. — Он взял Дикона за руку. — Пойдемте, сир.

— Вы поклялись телом и душой, — напомнила я Томасу. — Не забывайте об этом.

— Я не могу забыть об этом так же, как не могу миропомазать на царствие другого короля, а не вашего старшего сына, — ответил он.

За моей спиной раздался сдавленный всхлип, потом другой. Я не могла пойти утешить своих девочек, потому что тогда я бы тоже сломалась. Лорды Совета могут думать, что я вручила свое доверие их чести, я не позволю им думать, что они сокрушили меня.

Я стояла неподвижно, пока они кланялись и целовали мою руку, наблюдала, как Томас Кентерберийский выводит моего сына из зала и из убежища, как все остальные лорды следуют за ним.

Энтони — Канун дня святого Иоанна

Далеко на севере ближе к середине лета свет меркнет целую вечность. Желтое солнце цепляется за башни Понтефракта, и они сияют, как грязное золото. Солнце касается крыши часовни, однако двор замка, где несколько человек задержались по своим делам, остается в глубокой тени. Камни все еще дышат дневным жаром.

Мне велели отправляться в канцелярию, и здесь мне суждено провести всю ночь. Я попросил, чтобы мне предоставили священника, но до рассвета священника тут не будет. Я составил завещание перед тем, как начать это последнее паломничество, но я должен еще написать Елизавете и жене.

Я слышу, как за моей спиной дребезжит железо: решетка в двери открывается и закрывается, отодвигаются засовы. Как везде, где распоряжается Ричард Глостер, все это смазано маслом и бесшумно.

Входит слуга, неся чернила и бумагу, которые я просил, и фляжку вина.

— Спасибо.

— Да не за что.

У мальчика ломается голос: он то пищит, то рычит.

— Ты не тюремщик.

— Просто помогаю, сэр. Я служу коннетаблю, сэру Джону, но тот сейчас на юге.

— А… — Свет сочится сквозь крышу часовни. Я поворачиваюсь, чтобы как следует рассмотреть мальчика. Он темноволосый и маленький, совсем не похожий на Неда. — Как тебя зовут?

— Стивен, сэр. Стивен Фейрхерст.

Я тянусь за флягой, но мои руки трясутся, как не тряслись годами — со времени моей первой битвы, моего первого рыцарского поединка, моей первой женщины. Со времени Луи.

— Если позволите… я налью вина, сэр. — В голосе мальчика нет насмешки. Может быть, он не заметил.

— Да, спасибо.

Вино пахнет солнцем, и я поднимаю чашку, чтобы вдохнуть поглубже. Этой ночью я мог бы напиться: я был бы не первым, кто напился бы в такую ночь. Но как тогда я смогу утешить Ричарда Грэя на рассвете, или помолиться от всей души, или должным образом встретить смерть и Бога?

Нет, я не напьюсь.

Парнишка смотрит на меня. Он не ребенок, но еще не мужчина.

Внезапно в голову мне приходит: ему же сказали, что я его враг. Он не знает, что даже у врага могут дрожать руки? Я-то знал это с тех пор, как, спотыкаясь, прошел между деревьями у Тоутона и встретил Мэлори.

— Налить еще?

Я протягиваю чашку. Теперь он должен это знать.

— Тихий вечер, — говорю я.

— Большинство людей отправились на юг. Их послал туда его светлость.

Он старше Неда, наверное, лет четырнадцати или пятнадцати.

— А тебя не послали вместе с ними?

— Нет. Хотя я не знаю почему. Мой хозяин сказал, дескать, он должен оставить в замке хороший гарнизон. Но я не военный, только паж. Кроме того, говорят, что здесь ничегошеньки не происходит, все дела творятся в Лондоне. Хотел бы я быть там… — Он спохватывается и отвешивает неуклюжий поклон. — Прошу прощения, сэр.

— Останься на чашку вина.

— Я… спасибо, сэр. — Он оглядывается на дверь. — Но…

— Можешь закрыть ее, а потом крикнуть, чтобы ее открыли. Просто ненадолго? Там есть чашка, на полу у постели.

Он снова наклоняет голову, идет к двери, кричит с натянутой легкостью, что господин желает его компании, и закрывает дверь. Засовы задвигаются.

— Бери чашку и придвигай другой стул.

Стивен так и делает, но садится неловко, на самый краешек, и пьет маленькими нервными глотками.

Я наблюдаю за ним. Только когда он отпивает не меньше половины, спрашиваю:

— Ты из местных?

— Нет, я из Шерифф-Хаттона. Мой отец был дубильщиком, но погиб при Тьюксбери. Друг… моей матери… выхлопотал для меня место. Он сказал, что здесь можно преуспеть — тут господа и все такое, и все занимаются делами его светлости. Но по большей части мне ничегошеньки не надо делать, а когда находится дело, выбирают не меня. Я стою там, а предпочитают кого-то другого. В гарнизоне теперь только арендаторы и крестьяне, и их ничегошеньки не заботит, кроме как то, что их оторвали от сенокоса. Как я могу проложить свою дорогу в мире, если заперт в этом месте почти год напролет? — Он возвышает голос, переходя от должного смирения к неподдельному негодованию. А потом краснеет.

Я пью.

Таковы все мальчики.

Я тоже хотел завоевать весь мир, хотя мне было дано больше, чем вдова из Шерифф-Хаттона может дать своему сыну.

— И чего же ты хочешь? Идти своим путем?

— Ага, этого самого.

Снаружи тихо и все еще жарко.

— Но человек может и сам проложить себе путь. Однажды я так устал от мира, что отправился в Крестовый поход.

Лицо его сияет.

— Я сказал, что лучше буду служить Богу, потроша мавров в Португалии, чем останусь в Англии, чтобы пировать, танцевать и плести интриги. Король был этим не очень доволен.

Мальчик пристально глядит на меня. Он никогда еще не разговаривал с другом короля. Это как я бы разговаривал с королем Артуром или царем Агамемноном.

— Конечно, Эдуард меня простил. Он всегда всех прощал, даже своего брата Джорджа. И когда я вернулся, он вверил мне своего сына, принца Уэльского. Он поручил мне… — Я не могу больше говорить. Отворачиваюсь и отпиваю еще вина, и мальчик не нарушает молчания. — Тихая ночь, — говорю я, когда вновь овладеваю голосом.

— Ага, — соглашается Стивен.

Я повторяюсь. Катится ли песок в песочных часах, все тот же песок, что и раньше? Когда Бог решит сломать стекло и вытрясти души, чтобы лучше их судить?

— И я совершал паломничество в Рим и Компостелу… — Мысль, которая подспудно не давала мне покоя, вдруг обретает форму. — Тихо. Топоры не стучат или просто сюда не долетает звук?