Я думала, что люди будут усталыми, может быть, ранеными, но нет. Я не увидела ни напряженно выпрямленных спин, ни каменных лиц тех, кого победили в бою. Они бросали вызов жалости или пытались скрыть страх и поражение. Да, рука Уота Картера была на перевязи, и, похоже, некоторое время он не сможет драться, а щека другого человека была располосована так глубоко, что я едва его узнала. У Джона-кузнеца была перевязана нога, и он сидел на лошади за спиной одного из сквайров. Но мой отец и Энтони ехали легко, улыбаясь оттого, что явились домой, упряжь их коней запылилась после дальней дороги, но была новой и ухоженной.

Отец приподнял мою матушку и, обняв, долго и страстно целовал. Энтони ей поклонился, в его глазах, как и в ее, стояли слезы. Потом матушка протянула к нему руки и поцеловала.

После чего отец поблагодарил людей за службу и заверил, что все они будут вознаграждены. Затем те, кто не являлся нашими личными слугами, удалились.

О награде, которую мы должны будем получить, он заговорил позже, сидя в большом зале, где в очаге высоко громоздились поленья, потому что уже почти наступил Троицын день. Ни отец, ни Энтони не упомянули о битве, зато они говорили о других серьезных делах, причем отец не отослал детей прочь.

Он рассказал, что новый король распределяет земли и золото, чтобы заручиться верностью новых союзников и убедиться, что Генрих Ланкастер не получит помощи от французского короля. Отец обсуждал с матерью деньги, которые можно будет собрать, чтобы купить помилование для себя и Энтони. Но потом взгляд его упал на Дикона, Элеонору и других детей, постарше — Мэл добивалась их молчания с помощью леденцов или мастерила им разные фигурки из кусочков дерева и ткани, чтобы отвлечь. Отец невольно улыбнулся, как будто рад был их присутствию в зале. Потом он сказал нам, что король Эдуард в Стоуни-Страдфорде. Отец обещал королю хорошую охоту, если тот соизволит поохотиться в лесу Сэлси, после чего короля будет ждать добрый ужин в Графтоне.

Мгновение мы были слишком удивлены, чтобы говорить.

— C'est bien, mon seigneur, [38]— сказала потом матушка без улыбки, склонив голову, как будто принимая комплимент от человека, который не вызывал у меня восхищения. — Мы будем готовы.

Позже, сидя у догорающего очага вместе с Энтони, я спросила:

— Отец и вправду пригласил Эдуарда… короля… и вправду его пригласил?

— Воистину так и было. Его величество… О, у него совершенно другой характер, не такой, как у Генриха Ланкастера.

— Конечно, он еще молод.

— Да. Но дело не просто в разнице в годах.

Глаза Энтони сощурились, как будто он старался получше рассмотреть короля.

— Он… он легко относится к вещам, во всяком случае судя по его разговорам. Даже со смехом говорит о тех месяцах в Кале. Конечно, мы смеялись вместе с ним, и он, словно в шутку, попросил у меня прощения за то, что так долго держали нас в плену, и притом бранили, и называли меня… о, всеми гнусными прозвищами. — Энтони вдруг улыбнулся: — Полагаю, это было абсурдным. По крайней мере, теперь кажется абсурдным — нам, тем, кто был при Тоутоне… Король любит музыку, вино, драгоценности и женщин, говорят, многих женщин.

— Что ж, в этом он больше всего отличается от Генриха.

— Но днем он работает усердней, чем любой другой. И надо видеть его в битве…

Энтони замолчал.

Я не нарушала тишины, потому что иногда мужчины говорили о своих делах, а иногда молчали, и я научилась у Джона, что не мне судить поступки мужчин.

— Знаешь, король высокий. Выше всех людей вокруг. Мы не могли видеть… Наши лица залепил снег, поэтому мы мало что могли разглядеть, пока ход битвы не изменился. Но король всегда находился там, где было труднее. Всякий раз, когда нам казалось, что вот сейчас мы сломаемся, появлялся он, удерживая своих людей вместе и разя врагов, как будто они были всего лишь колосьями в поле. Говорят, он кричал, что Господь ведает — его притязания истинны. На своей эмблеме он изобразил солнце, солнце с лучами… [39]И когда… Но в его лагере течет больше вина, чем во всей Гаскони, и чиновники выбились из сил, подсчитывая его золото. Там пируют каждую ночь, хотя с рассветом король принимается за дела.

— Он и вправду так отличается от кор… от Генриха Ланкастера? — поинтересовалась я. — Генрих настолько мало знает о женщинах, что сын королевы — не от него?

— Как знать?

Энтони слегка улыбнулся, но мне подумалось, что его улыбка не относится к моему оскорбительному предположению насчет Генриха Ланкастера.

— Говорят, Эдуард уже имеет детей. После того что я видел в Йорке… Это меня не удивило бы.

Он пожал плечами, словно пытаясь избавиться от вони лагеря Эдуарда, от отвращения, которое продолжал ощущать.

Думаю, в тот день все мы видели друг друга сквозь разные стекла. То, что наша семья была теперь верна другому королю, должно было изменить наше зрение. При свете очага я словно заново видела брата: он похудел и закалился в этой компании, хотя все еще был подвижным, как ртуть. Когда он потянулся, чтобы бросить в огонь еще одно бревно, я увидела, что он носит власяницу, надетую на голое тело. Внезапно я поняла, что ему никогда не нравился избыток телесных удовольствий — будь то мясо, вино или любовь. Если верность нашей семьи новому господину принесет успех, Энтони мог бы искать жену в высших кругах, с отличным приданым. Что он смыслит в подобных делах?

Почти все мои братья были такими же, как другие молодые люди. Я знала, что у Джона есть девушка в деревне. Когда одна из служанок пожаловалась, что мой брат Эдуард пытался силой затащить ее в постель, матушка — отец тогда уехал по делам — лупила Эдуарда до тех пор, пока он не взвыл. Но Энтони? Я знала, что он не такой.

Он мог читать о великой любви Ланселота к Гиневре и о любви Гиневры к Ланселоту, но его собственной историей, без сомнения, был бы Святой Грааль. И в самом деле, хотя я не имела склонности краснеть, одна только мысль о плотских утехах и Энтони заставила меня покраснеть и отвести глаза. Итак, некоторое время мы сидели в молчании, глядя в огонь и думая каждый о своем.

Энтони — Третий час [42]

Я думал, мы обогнем Йорк. В тревожные времена в краю, который неизвестно кому хранит верность, я бы пересек реку Уз выше по течению и добрался бы до низинных пустошей Марстон-Мур, а потом повернул бы на юг.

Но Андерсон не нуждается в таких предосторожностях. Впереди нас — кафедральный собор, и мы не сворачиваем ни вправо, ни влево. Собор мерцает в утреннем свете, как громадный корабль, вырезанный из жемчуга, более великий и могучий, чем его гавань из стен и воротных башен.

Мы проезжаем рысью через Хэворт, чтобы пересечь Фоссе и приблизиться к Монкгейт-Бар. Стражи у ворот издалека видят значки с белым вепрем и поднимают засов так быстро, что мы проезжаем под аркой, не останавливаясь. Эхо топота наших коней отдается позади во внезапно охватившей нас прохладе. Это город Ричарда Глостера, его феод, и здесь нет никого, кто задал бы вопрос окружающим меня людям: имеют ли они право делать то, что делают.