Я привыкла гнать от себя подобные мысли, бесполезно было взращивать их. А во время богослужения эти мысли становились даже греховными.

Я немного помолилась о прощении, впившись пальцами в ожог у себя на руке, потому что он все еще был ярко-красным и болел достаточно, чтобы послужить наказанием.

Потом подняла глаза к крестной перегородке и к гвоздям, которые удерживали окровавленное тело Христа, терпящего на резном позолоченном кресте предсмертную муку.

Нам с Эдуардом пришлось делить спальню, потому что дом его матери был переполнен знатью и его людьми. Страх, что Эдуард будет испытывать ко мне отвращение, продолжал расти во мне. Наконец за последней из моих женщин закрылась дверь, и мы с ним остались одни.

Полтора года — долгий срок для лица женщины, даже для моего, приведшего меня к короне, и еще более долгий срок для тела. Эдуард сидел рядом с очагом в рубашке и старом меховом плаще, который, казалось, ничуть не пострадал от лежания в сундуке. Король смотрел в красное сердце очага — все, что осталось от зажженного огня.

Я стояла посреди спальни в ночной рубашке. Внезапно меня охватил затмевающий рассудок страх. Словно ощутив мою дрожь, он поднял глаза.

— Госпожа?

— Я…

Но если я признаюсь ему, что боюсь, вдруг он заметит то, чего до сих пор не замечал?

— Вы снова должны меня учить? — спросил Эдуард, вставая. — По-моему, вы не изменились ни на волосок. И по-моему, я вас не забыл.

Он меня не забыл, это верно. И я обнаружила, что во время нашей разлуки не забыла, как доставлять ему удовольствие. Я знала, как уступать дюйм за дюймом его желанию, как велеть ему доставлять удовольствие мне, каждый его палец по очереди прикасался ко мне там, где я желала.

Бревно осело в очаге и вспыхнуло, покои наполнились светом.

Красно-золотые руки и ноги Эдуарда переплелись с моими серебряными, мы плыли вместе, скользили, летели — впереди, позади, между. Я снова была Мелузиной. Мелузина отсрочила исполнение приговора: не тайное купание [83]и одиночество, но дарованная ей свобода, моя свобода. Чары сняты, колесо Фортуны остановилось, мужчина и женщина соединились и возродились в золотых водах алхимии.

Энтони — Вечерня

Впереди воздух все еще густ от жара, поднимающегося над дорогой, хотя солнце уже стоит низко, высекая желтые алмазы из вод реки Эйр. Нагруженная сеном повозка, покачиваясь, пересекает мост — она идет нам навстречу, и мой эскорт оттягивается в сторону дороги, чтобы повозка могла освободить мост, прежде чем мы двинемся дальше.

Рядом стоит молельня, наполовину нависшая над водой: когда колокола начинают звонить, я припоминаю, что это часовня.

Я перехватываю взгляд Андерсона, тот качает головой. Как хороший командир, он знает, о чем думает его пленник, едва только мысль мелькает у того в голове. Я не могу так легко сдаться.

— Вы отказываете мне в возможности помолиться за свою душу?

— День катится к закату, мой господин. Когда мы доберемся до Понтефракта, у вас будет достаточно времени для молитв.

Но пока мы не можем пересечь мост, и эскорт позади нас колеблется.

— Для Бога никогда не бывает достаточно времени, — улыбаюсь я Андерсону. — Сэр Джон, мы рыцари, вы и я, люди, верящие, что на поклонении Богу держится Земля. И мы должны с уважением относиться к такому поклонению. Я взываю к вашему рыцарству. Даруйте мне последнюю молитву, которую я могу вознести в этой жизни, не будучи узником.

Но все-таки он колеблется.

— Я и не помышляю о бегстве, я только ищу спасения души. Даю вам честное слово.

Наконец Андерсон кивает.

Дверные петли часовни просят масла, а внутри пахнет речной водой не меньше, чем ладаном.

Андерсон и трое его людей окружают меня, другие остаются снаружи, их лошади и наши, поводья которых они держат, дремлют на солнце.

Четыре священника и четыре мальчика.

— Aperi, Domine, os meum ad benedicendum nomen sanctum tuum… — нараспев произносят они.

«Господи, отверзи уста мои для благословения святому имени Твоему…»

Когда мы входим, один из мальчиков оборачивается, разинув рот в мирском изумлении. Его набожный товарищ толкает его, призывая к порядку, но при звоне шпор клирики тоже поворачивают головы.

— …munda quoque cor meum ab omnibus vanis… — нараспев продолжают они, голоса их колеблются от легкого страха.

Андерсон поднимает обе руки так, чтобы клирики их видели, потом крестится, а я преклоняю колени.

— …perversis et alienis cogitationibus.

Два человека остаются стоять у двери, и пение становится ровнее.

«Омой также сердце мое от всех пустых, дурных и иных помышлений».

Я шагаю вперед один и чувствую, как душа моя оказывается в плену этих слов, чтобы тоже произносить их. Я преклоняю колено, опустив голову, прижав ладонь к груди.

— Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc et in bora mortis nostrae.

«Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас, грешных, ныне и в час нашей смерти». [86]

«Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас, грешных, ныне и в час нашей смерти».

Мы так горячо молимся, чтобы узнать этот час: величайший страх человека — умереть неотпетым, не заключив мира с другими людьми, не вымолив милости у Бога.

Но когда мы повернули от Линна на север и нашли наконец причал в Йоркшире, нам больше всего не хватало не войск, а удачи, ведь здесь была земля Невилла, а не Эдуарда.

— С каких это пор мой родной брат Джордж Кларенс оказался таким ренегатом? — поинтересовался Эдуард. — Уорик спелся с Маргаритой, и нам остается только потерпеть неудачу в попытке склонить людей на свою сторону, чтобы Ланкастер победил.

Потом мы проскользнули мимо Понтефракта по дороге, идущей на юг. Если бы брат Уорика Монтегю решил бросить нам вызов, с нами было бы покончено.

Позже я сидел один у огня в доме, который мы заняли рядом с Уэйкфилдом, пока из города не явился Луи. Он был высоким для гасконца, сильным и широкоплечим, с блестящими черными глазами. И все-таки я не знал другого человека, который умел бы становиться таким незаметным. Примостившись в углу питейного заведения, Луи пару часов прихлебывал из единственной кружки, проронив за это время всего несколько слов — и те с местным выговором — и слушая беспечные разговоры людей, которым выпивка развязала языки, разговоры, повествующие обо всем.

— Монтегю ждет, чтобы увидеть, куда дует ветер, — сказал Луи, потягиваясь, как кот, и роняя на пол грязный плащ, который помогал ему маскироваться.

Он заметил, как во мне вспыхнуло желание, и улыбнулся — его желание вспыхнуло в ответ.

— Монтегю не поддержит брата, если из-за этого у него появятся враги среди соседей. Если мы сможем набрать достаточно людей, все будет хорошо.

И мы набрали людей, сотни и тысячи, большинство из которых служили Гастингсу.

А после побед в битвах набрали еще больше, потому что люди быстро переходят на другую сторону, когда в очередной раз видят, что Эдуард Йоркский куда мужественней, царственней и решительней, чем бедный, простой Генрих Ланкастер, и куда больше похож на короля.

Многие рассказывают байки о тех днях, об этом повороте колеса Фортуны. Вскоре Уорик погиб, и его брат Монтегю — тоже, величайшие из Невиллов остались лежать голыми и обобранными на поле возле города Барнета. [87]