Я задумываюсь: не догадывается ли Гарет о моих чувствах? Или он тоже всегда об этом знал?

Но тут тень Марка мелькает в окне, раздается плеск, когда он моет инструменты под насосом, а потом просовывает голову в приоткрытую дверь и спрашивает, подвезти ли меня снова домой.

Елизавета — Одиннадцатый год царствования короля Эдуарда IV

Лежать с Эдуардом было все равно что снова стать Мелузиной. Мы уединились при свете очага, как в густой золотой воде.

Было уже поздно, не раздавалось ни звука, только время от времени слышался крик гребца, ведущего лодку к дальнему берегу, да тихо плескалась река под окном.

Эдуард перекатился на бок, и его теплая рука скользнула от моей груди к талии и по моему животу. Он сложил руку чашечкой на моем лобке так бережно, как мог бы сложить алхимик на полученном им драгоценном металле.

— Что я делал без вас в Брюгге, моя красавица Иза? — спросил он, и, хотя в покоях было темно, я знала, что он сонно улыбается.

— Мне было еще хуже без моего повелителя.

— Тем не менее вы позаботились о моем сыне.

— Это было моим самым главным делом, — ответила я. Моя улыбка была непритворной при мысли о светловолосой головке Неда и его розовых кулачках, когда этим утром он подпрыгивал и барахтался на руках отца.

Эдуард не спускал глаз с сына, так же как и я. Однако я не знала, что он подумает обо мне, своей красивой жене.

Полтора года, проведенные в комнатах мрачного маленького аббатства, в комнатах, построенных не для нас, а для мужчин, отрекшихся от мира. Да, без сомнения, это было убежищем, гарантированным его преосвященством. Но иногда мне казалось, что страх накладывает свой отпечаток на мои глаза и лоб, и они приобретают сходство с окружающими нас серыми камнями.

Потом приходилось ложиться в постель в пустой комнате, а девочки спали в соседней, и я тонула в собственных молчаливых криках.

— Как было с Недом? — внезапно спросил Эдуард. — Плохо, моя бедняжка?

Мое сердце подпрыгнуло, будто он прочел мои мысли.

— Не страшней, чем с Сесили, — ответила я. — А ради принца стоило вынести и вдвое худшую боль.

— Когда он станет старше, мы сделаем все, как задумали, — сказал король, поцеловав меня в лоб. — Отдадим его твоему брату Энтони, который станет его наставником, и отошлем туда, где нам нужнее всего королевская власть, может быть, на границу с Уэльсом. Он сможет жить в Ладлоу… — Эдуард замолчал, и я поняла, что он снова думает о своей юности, об охоте, танцах и рыцарских поединках со своим братом Эдмундом среди округлых зеленых холмов Уэльса. — Я с вами согласен — он похож на Артура.

Мысль об Артуре никогда особо не волновала меня и совсем не занимала теперь, когда я подарила Эдуарду сына. Мать Артура, похоже, довольствовалась жизнью в уединении, а Артур был хорошеньким мальчиком, который не причинял никаких хлопот, живя в детской вместе с моими детьми.

Но именно в ту ночь мне хотелось, чтобы Эдуард не думал о нем, хотя бы ради того, чтобы отвлечься от воспоминаний об убитом брате.

— За это Артур и Нед должны благодарить своего отца. Волосы Неда цвета золота. И он очень быстро развивается. Мы перестали его пеленать, когда ему не исполнилось и пяти месяцев. И к тому времени у него уже появился первый зуб.

— Да, вы рассказывали мне за ужином.

Я поняла, что утратила былую хватку. Я прикусила губу и пробежала тыльной стороной руки по челюсти Эдуарда.

Все было как раньше: щетина долгого дня блестела в свете огня. При моем прикосновении мускулы Эдуарда затвердели, и это заставило его улыбнуться. Его живот и грудь тоже были крепкими, как и раньше.

Король стал прежним, я поняла это по его походке нынче утром, когда мы встретились в Вестминстере. Я слышала это в звоне его шпор, ударяющих по камню, посыпанному грязным тростником Генриха Ланкастера. Я поняла это по тому, как присутствие Эдуарда наполняло всю комнату, по его блестящим, как нож, глазам, по резкому запаху пота мужчины, дело которого закончено лишь наполовину.

Король взял малютку Неда на руки и поцеловал, но одна слеза упала на волосы Неда, сделав их темнее. А потом он приподнял меня, поцеловал долгим поцелуем в губы и отстранил, чтобы лучше рассмотреть.

На мгновение его глаза, прищуренные, словно в ожидании битвы, широко распахнулись в глупом, беззвучном восхищении. Я слишком хорошо поняла этот взгляд, и он породил во мне ответное желание. Внутри меня все сжалось, я не сводила с него глаз.

Если мои придворные дамы приняли мои слезы за проявление женской слабости, то были отчасти правы, но лишь отчасти. Мое ликование было проявлением не слабости, а силы.

Когда Эдуард поднял Бесс, восхитился неуверенным реверансом Мэри и пощекотал щечку Сесили, сидевшей на руках няньки, я поняла: все будет хорошо.

Я присматривала за девочками, пока люди Эдуарда отдавали мне дань вежливости и отвечали на мои расспросы, как им жилось в междуцарствие.

Моему брату Энтони пришлось командовать Тауэром, чтобы Лондон смог держаться, когда к нему подступит Уорик с бедным глупым Генрихом Ланкастером на запятках. Такие же высокие посты получили лорд Гастингс и юный Ричард, герцог Глостер, и все остальные, кто остался верен королю во время его изгнания.

День все тянулся и тянулся: нужно было выслушать прибывших гонцов, написать депеши, сосчитать войска и провести колеблющихся олдерменов. И что бы мы ни делали, о чем бы ни думали, в наших головах подспудно сидела мысль о войне. Никто не сомневался: грядет великая битва.

Уорик подошел близко, как никогда, и имелись свидетельства, что Маргарита и ее сын возвращаются из изгнания во Франции и высадятся к юго-западу от Лондона.

Весь день я видела и слышала, как его величество король — мой господин — считал людей, оружие и дороги, смеялся, ругался, слушал, говорил, задавал вопросы, отвечал, составлял планы. И все это, чтобы наилучшим образом использовать преимущество того, что он добрался до Вестминстера. Не зря толстые стены святилища Вестминстера имеют щели, а я все это время расхаживала по святилищу, занимаясь домашним хозяйством королевы. Семейными делами — делами королевства.

Когда на небо стали прокрадываться синие сумерки, мы на веслах отправились из Вестминстера в Лондон. Я думала о Гринвиче и Элтхэме — они находились не так далеко вниз по течению, но как будто в целом мире отсюда. Солнечный свет, свежий воздух, как некое волшебство, оставались вне пределов моей досягаемости. Но мы нуждались не в волшебстве, а в безопасности, и лучше всего было укрыться в серых башнях дома матери Эдуарда, замке Байярд, в сердце города.

Я услышала, как за моей спиной хнычет Бесс. Она устала и капризничала после долгого дня.

— Ну же, мисс Бесс, мы уже почти на месте, — сказала ее нянька. — Вон Уайтфриарс, и Блэкфриарс, и Уотергейт, и пристань Павла… Видите? Уайтфриарс, Блэкфриарс, Уотергейт, пристань Павла… Посмотрите, а вон и собор Святого Павла! Видите огромный шпиль?

Прилив устремлялся туда, куда его гнал ветер, гребцы боролись с прибывающей водой и ветром и случайно промахнулись мимо цели, так что пришлось дрейфовать обратно — к месту высадки у подножия замковых стен.

После ужина мы прослушали мессу в часовне, как личное «Те Deum» [82]и молитву о будущей помощи, тогда как месса в соборе Святого Павла этим утром была публичной.

Дневной шум внезапно стих. Эдуард и я преклонили колени так близко друг от друга, что его рука коснулась моей. Мной овладел новый страх. Что он подумает о морщинках, которые беспокойство проложило вокруг моих глаз, о моем исхудалом теле, ставшем дряблым после дней безделья, проведенных в святилище, о выдернутом зубе, об ожоге у меня на руке? О множестве маленьких, утомительных болячек на моем изношенном теле?

Духовник Эдуарда, возможно, и не знал — но знал Бог! — как много женщин в своем вкусе король находил среди пухлых фламандских девиц в Брюгге. И кому из чернобровых мужей при бургундском дворе он не наставил рога?