Марка, который был моим прошлым столько лет, пока Адам не залечил эти раны. Может, именно потому потеря мужа причинила мне такую боль. Когда он умер, тропы горя уже были проложены для меня.

А теперь Адам мертв. Время внезапно обратилось вспять. Адам, чей голос я все еще слышала в комнате с бликами, отбрасываемыми рекой, чьи руки я все еще чувствовала, — он притягивал меня к себе — это прошлое, которое призвал обратно Марк. А Марк, который был прошлым, — настоящее.

— А ты? Ты женат? — спрашивает Гарет.

И внезапно тоска по Адаму настигает меня, как удар в живот.

К тому времени, как Адам умер, мы уже находились за пределами желания, но я все равно любила его тело. Если бы я могла перенести то, что переносил он, я бы с готовностью это сделала.

Да, я скучаю по Адаму, мне хочется его обнять, вцепиться в него и никогда не отпускать. Адама, который может заставить мое тело жить.

— Нет, — отвечает Гарету Марк. — Но добрых десять лет у меня была подруга, Джейн. Теперь она перебралась в Канаду. Я все еще вижусь с ее дочерью. — Лицо Марка озаряется. — Ее зовут Мэри, хотя теперь она зовет себя Морган. — Он оглядывается по сторонам. — Как идут дела «Пресс»? Иногда я просматриваю обзоры в журналах «Файн пресс».

Итак, он не бросил полностью печатное дело.

— О, очень хорошо, — говорит Гарет, махнув рукой на молчащие прессы за спиной, явно готовые начать работу над последним проектом. — Я делаю иллюстрированную книгу, «Ясон и Золотое руно», и работа продвигается очень хорошо. Иди и посмотри сам.

Они встают и подходят к верстаку, а я думаю: видит ли Марк в Гарете то, что ясно вижу я: дядя все еще дотрагивается до бумаги так, как будто любит ее, обращается с машинами, как терпеливый конюх или пастух, оценивает интервалы, пропорции и формы так же естественно, как дышит. Его глаза смотрят остро, даже когда он показывает Марку то, на что сам каждый день смотрел часами.

Как он может все это бросить?

И если даже он сердится на Марка, я не могу рассмотреть и расслышать этого. Кем же был для него Марк?

— А почему шрифт плантин, а не старый стиль? — У Марка тоже сосредоточенный взгляд.

— Сперва я думал использовать шрифт кентавр, — говорит Гарет, направляясь к полке, где всегда хранил пробы и любопытные неудачи текущего проекта. Очевидно, он все еще хранит их там. — Но этот шрифт выглядит слишком светлым и тонким для клише, и тогда иллюстрации кажутся неуклюжими. Тогда как шрифт плантин как раз нужной толщины. Хотя я испытывал искушение остановиться на кентавре, потому что Хирон был кентавром…

— Хирон? — спрашиваю я, хотя не могу вспомнить этого имени, у Марка тоже непонимающий вид.

— Кентавр, который воспитал Ясона, — объясняет Гарет, беря с полки еще несколько предметов. — Его приемный отец, можно сказать. Вообще-то, это глупый резон для выбора шрифта. Не имеющий ничего общего с типографией. И все-таки… Марк, что ты об этом думаешь?

Взошло солнце, света немного, но достаточно, чтобы нагреть воздух в мастерской. Начинает отчетливо ощущаться масляный, едкий запах типографских чернил, и я вспоминаю, как вошла в мастерскую, чтобы найти дядю Гарета тем воскресным утром, так как мне нужны были даты битв, в которых участвовал Мальборо, [61]а дядя всегда помнил сведения подобного рода.

Еще не успев открыть дверь, я услышала, как работает большой пресс «вандеркук», за которым присматривал тогдашний подмастерье. Дядя Гарет наблюдал за всем этим так, как тетя Элейн обычно наблюдала за щеглом, раскачивающимся на ворсянке: завороженно, неподвижно. Только голова дяди слегка двигалась туда-сюда в такт движениям пресса, когда тот рывками выдавал памятное издание «Алфавита» Эрика Равилиоса. [62]Буква «А», поддерживающая «аэроплан», танцуя, появлялась вместе с «Е», поддерживающей «ежа», а за ними — все остальные. Мех и облака, телеграфные провода, четкие и изящные, как всегда, пара за парой в рабочем порядке — все вплоть до «Ю» — «Юлы» и «Я» — «Ягоды».

Мне было шестнадцать лет.

Дядя Гарет оглянулся, увидел меня, и я задала ему свой вопрос.

— При Бленгейме в тысяча семьсот четвертом году, при Рамильи в тысяча семьсот шестом году, при Ауденарде в тысяча семьсот девятом году, при Мальпаке в тысяча семьсот девятом году, — ответил он.

— Спасибо, — сказала я, записав все это.

— Урок истории? — спросил он, подходя к «арабскому» прессу и пуская в ход педаль. Раздался треск, пресс остановился, и дядя Гарет вздохнул.

— Да, — ответила я. — Мисс Бофорт страстно увлекается датами. Он не работает?

— Нет. Заело, и я не понимаю почему. Боюсь, придется его разобрать.

— Хочешь, я посмотрю? Я имею в виду — не разбирая его на части.

— Ну, если ты можешь дотянуться, чтобы выудить своими милыми маленькими ручками то, что там застряло, я буду очень благодарен, — сказал дядя Гарет, подходя к раковине в углу, чтобы смыть с рук машинное масло и чернила. — Это так неудобно — собирать все заново под нужным углом, а мы не можем позволить себе попусту тратить рабочее время. Я бы попросил Марка, но он вышел.

Как будто даже работа знала свое место в общем расписании, «вандеркук» закончил печатать, и в тишине я услышала квохтанье кур, стук лопаты дяди Джорджа на грядке с овощами, а в отдалении — свисток поезда. Наверное, из Лондона шел двенадцатичасовой, на котором ехали Лайонел и Салли.

— Я могла бы посмотреть после ланча, — сказала я, — или сейчас. На ланч только холодный окорок с салатом, поэтому тетя Элейн не будет возражать, если ты скажешь ей, что дело срочное. Я не буду делать со станком ничего кардинального, только посмотрю, в чем проблема.

Когда мальчик закончил работу с «вандеркуком», надел куртку и ушел — по субботам он работал до половины дня, — дядя Гарет зажег сигарету, снял фартук и отдал его мне.

— Будь осторожна: проследи за тем, чтобы его обездвижить, оторванные пальцы нам не нужны.

Потом он прибрал всякий хлам, оставшийся после утренней работы, и ушел в дом на ланч.

Должно быть, это было в мае или июне. Я знаю, что было тепло, ни единого дуновения ветерка не ворошило бумагу и не вносило в мастерскую пыль, портящую свежую типографскую краску. Я оставила дверь открытой, подперев ее, и вернулась к «арабскому» прессу. Если я буду работать достаточно медленно и найду причину, почему он застрял…

Я сосала кровавый волдырь и ругалась себе под нос, когда в проеме двери появилась чья-то тень.

— Как дела? — спросил Марк.

— Прищемила палец, — ответила я, вставая. — Сидела на корточках, пока шарила среди рычагов и пружин пресса.

— Хочешь, я посмотрю? — спросил он.

Я протянула палец, и он внимательно осмотрел его, как всегда делал дядя Роберт. Маленький темно-пурпурный волдырь болел куда сильнее, чем следовало.

— Если ты сильно сожмешь палец, кровотечение остановится и потом он не будет таким опухшим, — сказал Марк, похлопав меня по руке. — Жаль, что у нас… у вас нет холодильника. Лед очень помогает. А что ты пыталась сделать?

— «Арабский» заклинило, — ответила я. — Винт упал в пружину под красящим валиком. Я его вижу. Думала, что смогу вытащить. Но его заклинило.

Марк сбросил куртку, подошел и нагнулся над креслом наборщика. Потом присел и вгляделся внутрь пресса.

— В тени трудно рассмотреть. — Он попытался дотянуться внутрь, но проем был слишком узким.

— Может, если бы у меня было что-то тонкое, вроде спицы, — сказала я, — я бы ввела ее туда и вытащила эту штуку.

— Хорошо. Я разберу его, если ты не сможешь вытащить. Не отвлекай мистера Приора от обеда.

Но когда я вернулась с набором бабушкиных вязальных спиц — ее наставления не погнуть их и не поцарапать все еще звенели у меня в ушах, — Марка в мастерской не было.

— Раздобыла! — крикнула я, но он не появился.

Потом я увидела, как его тень шевельнулась на фоне света, падавшего из окна кладовой, и услышала тихий стук, как будто он поставил на полку пачку книг.