Я нагнулась над тазиком, который держала Маргарита, и едва я начала давиться, та начала хихикать.

После рвоты я почувствовала себя лучше.

— В чем дело?

— Это, может, и серебряная чаша, подарок посланника Милана, и ты, может, носишь принца Уэльского, а я, может, леди Мэлтрэверс. — Маргарита заглянула в чашу, выполненную в виде раковины, которая впивалась мне в руки. — Но рвота есть рвота, и ребенок в твоем животе точно такой же, как любой деревенский сопляк у нас в Графтоне.

Она протянула мне тряпку, чтобы я могла вытереть подбородок, а потом — чашу розмариновой воды, чтобы сполоснуть рот. Я сплюнула в чашу, выпрямилась и посмотрела сестре в глаза.

Даже Маргарита научилась многому за последние пять лет, чтобы иметь достаточно такта и покраснеть.

— Прошу прощения, ваше величество, если я говорила слишком вольно.

Я никогда не могла долго сердиться на Маргариту, потому что она говорила то, чего не могла сказать я, и говорила это с весельем, слишком редким для меня.

— Все в порядке, сестра. Но позаботься о том, чтобы никто за пределами моих покоев не слышал, как ты говоришь такое.

Вынашивая этого ребенка, я чувствовала себя больной, как никогда.

Сколько бы я ни отдыхала, все равно оставалась усталой, но когда сидела или лежала, меня тошнило еще сильней, и так до тех пор, пока не засыпала. Даже занимаясь вышивкой, я чувствовала головокружение. Никогда раньше не казались мне подвигами Геркулеса обязанности по управлению домашним хозяйством: нужно было распоряжаться примерно сотней мужчин и женщин, кормить их, платить им, отправлять их с поручениями. В эти беспокойные времена как никогда требовалось экономить поступления. Таможенные пошлины, вдовьи земли, золото королевы, [60]попечительство и рента — за всем этим требовалось присматривать, собирать каждую монетку, которую можно было выжать из всего этого… Но я никогда не чувствовала так мало желания всем этим заниматься.

Все силы уходили у меня на то, чтобы выслушивать жалобы или со всеми надлежащими церемониями принимать посольства. Знатные люди из Мадрида и Зальцбурга раболепствовали, елейными речами сплетая комплименты и требуя дружбы, а я безмолвно смотрела на них.

Когда сэр Томас Кук подал апелляцию, возражая против того, чтобы к его штрафу прибавили и выплату золота королевы, я прислушалась к его просьбе. Впрочем, Кук был жадным, цепким человеком и был виновен в куда больших прегрешениях, чем те, в которых его обвинили, — и он знал это так же хорошо, как и мы. Король протестовал против моего решения, он написал мне, что будет куда больше пользы, если в моих сундуках прибавится это золото. В ответ я, в куда более умеренном тоне, написала: поскольку мой отец волей-неволей опустошил дом Кука в поисках доказательств, я решила, что молва о моем милосердии будет стоить больше, чем целая груда золота или драгоценная вышитая скатерть. Но, по правде говоря, я желала просто покончить с этим делом раз и навсегда.

— Если это принц, он должен будет отправиться в Ладлоу, — сказал Эдуард однажды ночью, положив руку на мой живот.

Он все еще занимался со мной любовью, хотя я была беременна, и занимался жадно. Есть мужчины, которые ненавидят женские тела, как будто наша более мягкая плоть может отравить их мужскую силу. Есть мужчины, которые овладевают нами потому, что ненавидят нас, для них беременная женщина — самая отвратительная из всех. Эдуард был не таким. Он любил мой большой живот и тяжелые груди, мои округлившиеся щеки и ставшие более густыми и золотыми волосы. И несмотря на тошноту, я не отказывала ему, потому что, если бы отказала, он чаще искал бы удовольствий на стороне.

Но, услышав его слова про принца, я почувствовала не тошноту, а слезы, и у меня не было сил их сдержать.

— Да, милая, — сказал он. — Мы должны иметь больше власти в тех краях. Я не могу наделить тамошний Совет большими полномочиями, дать ему больше власти над людьми, чем это может сделать принц Уэльский. И так уж положено, что принца воспитывают в наших собственных фамильных землях, в нашем замке. И в Ладлоу он будет счастлив, как были счастливы мы с Эдмундом.

— Я знаю, что так и должно быть. Но все равно трудно думать, что такого крошку увезут далеко от меня.

Эдуард, лежавший возле меня, при этих словах задержал руку.

— Может, назначим Энтони его воспитателем?

Я и сама думала об этом, вот уж воистину была бы честь, которой я могла желать для своего брата. Но теперь у меня появились сомнения.

— Он самый ученый и праведный из людей, это верно. И он великий рыцарь, как говорят, величайший в королевстве, после вас…

— О, в нынешние дни я больше не рыцарь, Иза, — сказал король, со смехом похлопав себя по дряблому животу. — Чтобы поддерживать на высоте звание рыцаря, нужно тратить больше часов в день, чем я могу себе позволить.

— Но поймет ли он ребенка — тот, кто сам всего лишь ребенок? Будет ли он знать, что надлежит делать мальчику, а что нет? Я люблю Энтони, как только женщина может любить брата, но иногда думаю, что он тамплиер из былых времен. Он истинный аскет, хотя и человек из плоти и крови.

— Верно! Я дразню вашего отца, говоря, что изо всех своих сыновей именно Энтони он должен был сделать клириком, а не Лайонела. Но кто лучше всего подходит, чтобы присмотреть за воспитанием принца, чем образованный и святой дядюшка, которому я к тому же доверяю управление Валлийской маркой? Энтони знает по собственному опыту, как дать ребенку счастливое детство, — все вы, Вудвиллы, это знаете. И он добрее всех разговаривает со своей незаконнорожденной дочерью.

— Верно. Дело не в том, что я не желаю, чтобы он был наставником принца. Вот только… — Мой голос дрогнул. — Простите, сир.

— Конечно, моя Иза. Не плачьте. У нас еще есть время, чтобы все решить.

Той ночью король больше не заговаривал об этом. Но пока утешал меня, его желание возросло. Из уважения к моей усталости он ни о чем меня не просил, и если бы я запротестовала, то оставил бы меня в покое. Но я не протестовала, и Эдуард овладел мной, пока я лежала на боку, признавая его право на удовольствие. Кончив, он поцеловал меня в шею, пожелал спокойного сна и погрузился в тяжелую дрему.

Это оказалась девочка. Она родилась за несколько дней до Вербного воскресенья, и Эдуард назвал ее Сесили, в честь своей матери. Такой обычай был довольно широко распространен, но все же я думала: не хочет ли он, чтобы наложили чары на мое лоно, потому что его мать родила четырех сыновей. Бесс обожала новую сестренку и любила помогать нянькам одевать и купать ее, но Мэри еще не было и двух лет. Однажды она протянула игрушечного медведя, а когда Сесили не смогла схватить его, завопила, бросила медведя и попала малышке прямо в лицо. Теперь вопили уже обе, и, когда Мэл выпорола Мэри за ее выходку, к воплям присоединилась Бесс, так что вся комната звенела от криков, даже когда удар колокола дал знать, что Совет ожидает меня.

Не думаю, что девочки расслышали, как я их благословила перед выходом, оставалось лишь надеяться, что Бог это слышал.

Теперь Уорик открыто восстал и заморочил голову Джорджу Кларенсу, убедив того присоединиться к попытке вернуть трон Генриху Ланкастеру.

Пообещал ли он Джорджу корону, когда Генрих умрет? Точно неизвестно, но он выдал свою дочь Изабеллу за Джорджа вопреки запрету Эдуарда. Говорили даже, что Уорик, стойкий сторонник — а враги бы сказали «создатель» — трона династии Йорков, искал союза с Маргаритой и ее сыном — наследником и единственной надеждой Ланкастеров. Могло ли это быть правдой? Наверняка Маргарита стала бы вести переговоры со своим заклятым врагом с единственной целью — вернуть корону мужу. В чем же тогда заключались амбиции Джорджа?

А потом Уорик схватил моего отца и моего брата Джона и убил их под стенами Ковентри. Когда я услышала эти вести, меня словно ударили окровавленным кулаком в лицо. Отец. Брат. Двойное горе.