«А мне все равно, хоть генерал, хоть министр, — равнодушно ответил Захар. — Я человек государственный. Кого отечество приговорило, того я без колебания…»

Он провел ладонью поперек горла.

«Только вы с паспортом не медлите, Петр Иванович. А то, чувствую, коситься на меня начали друзья-товарищи».

«Паспорт получишь вечером. Утром — генерал, паспорт — вечером», — сказал Рачковский.

Так и вышло.

Ранним утром Захар вошел в генеральский номер, держа перед собой конверт.

Седой румяный старик, позевывая, сидел за столом, разбирая бумаги. Рядом дымилась чашка горячего шоколада. Не поднимая головы, генерал пробурчал:

«Что так рано…»

Захар остановился на почтительном удалении от стола и вытянулся:

«Ваше высокопревосходительство! Пакет из салона!»

«А где… — увидев незнакомца, генерал удивленно вскинул седые брови. — Ну, не важно, пакет? Что за пакет?»

Подав конверт, Захар отступил в сторону и встал сбоку от стола. Генерал склонил голову, распечатывая пакет, так что Захару было очень удобно выстрелить ему в висок.

Старик обмяк в кресле, и его голова с глухим стуком упала на зеленое сукно стола. Захар положил свой револьвер на паркет возле безвольно повисшей руки покойника. А генеральский «веблей», лежавший в халате старика, перекочевал в карман к Захару.

Еще раз оглядел огромный кабинет и вышел так же спокойно, как и вошел.

Вечером он уже держал в руках свой паспорт. А назавтра был в Лондоне и собирал вещички, готовясь к поездке за океан.

Все исполнилось гладко. Почти идеально. Правда, полиция не поверила в самоубийство жизнерадостного русского богача. Было установлено, что рано утром в номер заходил некий курьер. Упавший на пол конверт с приглашением привел полицейских во франко-русский салон. А там они узнали, кто должен был отнести приглашение генералу. Так стало известно имя несчастного поляка. Журналисты оповестили об этом всю Францию. Казалось, убийцу вот-вот схватят. Но поляк исчез бесследно.

Год спустя тело мнимого убийцы генерала было обнаружено на окраине Сан-Антонио. Но это уже совсем другая история, не имеющая отношения к Парижу.

— Нет, ты не видел Парижа! — пылко воскликнул Тихомиров. — Кто хотя бы раз видел рассвет на Елисейских полях, тот никогда не забудет эту дивную картину.

— А мне и тут хорошо, — равнодушно повторил Захар.

Когда Исполнительный Комитет вынес смертный приговор Александру Второму, Гаврюше Тихомирову шел семнадцатый год, и посему он воспринял новость с детской наивностью. «Значит, скоро революция?» — спросил он у сестры. Та в ответ лишь улыбнулась и потрепала братишку по щеке.

Исполнительный Комитет считался наиболее законспирированным подразделением «Народной Воли», и его решения доводились только до избранных. Однако Гаврюша знал о Комитете больше многих заслуженных революционеров, хотя сам в организации не состоял. Не состояла в организации и его сестра, Поллинария, которая, тем не менее, во всех подробностях расписывала Гаврюше борьбу с царским режимом. А вот ее жених был в «НВ» не последним человеком. Он принадлежал к почетной касте нелегалов, и появлялся в доме Тихомировых то в мундире железнодорожника, то в косоворотке и сапогах со скрипом. Гаврюша долго не знал, как зовут жениха его сестры. О нем так и говорили в доме — «Полюшкин жених». Однажды он подслушал, как, прощаясь, сестра назвала своего возлюбленного польским именем Янек. Только в восемьдесят пятом году, когда в газетах появилась фотография террориста, погибшего при взрыве собственной бомбы — только тогда Полюшка обмолвилась, пряча газетную вырезку в шкатулку: «Прощайте, Замойский». Так Гаврюша узнал, что при более благоприятных обстоятельствах мог бы породниться с самим Иваном Замойским, знаменитым боевиком.

Впрочем, и несостоявшееся родство сослужило Гаврюше неплохую службу.

Году так в 83-м или 84-м к ним в дом заглянул незнакомец, прилично одетый господин, говоривший с сильным прибалтийским акцентом. Не представившись, он только сказал, что имеет небольшую посылку для господина Тихомирова. Отдавая увесистый чемодан ошеломленному Гаврюше, незнакомец шепнул: «Я от Янека. У вас последний надежный адрес. Не ходите никуда. Все связи оборвать. Когда наступит лучшее время, мы встретимся».

Первым стремлением Гаврюши было немедленно заявить в полицию. Но он живо представил себе дальнейший ход событий. Охранка, о которой он был наслышан, не упустит возможности сделать его своим агентом, а квартиру превратить в ловушку для уцелевших революционеров. («Народная Воля» к тому времени была истреблена почти полностью).

Мысль о том, что незнакомец мог быть банальным провокатором, пришла чуть позже, и Тихомиров снова засобирался было в участок. Однако, поразмыслив, он пришел к выводу, что ни его персона, ни личность сестры не представляют для охранки никакого интереса. Семья их считалась вполне благонадежной. Иначе Полюшку не взяли бы на работу в дом великого князя. Может быть, проверка? Но тогда проверили бы сестру. Вручили бы чемодан ей, а не брату-студенту, которого незачем проверять…

Много разных мыслей и чувств обуревали Гаврюшу Тихомирова, пока он стоял в коридоре, глядя на дорогой кожаный чемодан. Услышав, как в гостиной часы пробили четыре раза, он спохватился: «Скоро придет сестра!»

Чемодан был спрятан под кроватью. Где и лежал потом, тревожимый только тогда, когда Гаврюша протирал пол в своей комнате.

После смерти «Янека» Тихомиров подумал, что теперь-то уже никто не вспомнит о «последнем надежном адресе». И, преодолевая непонятный страх, открыл загадочный чемодан.

Как он и предполагал по изрядной тяжести, там оказались, в основном, бумаги. Списки. Адреса. Письма. Записные книжки. Пачки газет, набранных почему-то только с одной стороны.

Он не стал их читать. Отвращение оказалось сильнее, чем любопытство. Он растопил голландскую печь и, развязывая пачку за пачкой, сжег все бумаги. Он бросал вслед за последним листком обрывки упаковки и обрезки шпагата, и брался за новую пачку. Так он дошел до самого дна чемодана, где лежало нечто, завернутое в холст. Сердце его дрогнуло, когда он увидел стопки денег. «Наверняка фальшивые», — решил Тихомиров, разглядывая банкноты. Правда, до сих пор он слышал только о поддельных пятидесятирублевых кредитных билетах. А в стопках были перевязаны нитками желтенькие рубли, красные десятки и белые четвертные. Имелись и сотенные билеты, и даже пачка двухсотенных, то есть банкноты, которых Гаврюша никогда прежде не видел. Если все эти купюры и подделали, то весьма скрупулезно — они были и потертыми, и порой надорванными. Некоторые выглядели как новенькие. Да они и были новенькими — на них красовался вензель Александра Третьего, а на старых бумажках был росчерк его предшественника…

Гаврюша так и не решился пустить деньги в печку. Через несколько дней он со всеми предосторожностями потратил первый рубль — просто для проверки. Сошло. И с десяткой сошло. Через месяц Тихомиров исчез из Петербурга, оставив сестре короткую записку: «Мне надо по-новому осмыслить жизнь. Не ищи меня и не осуждай. Вечно твой брат».

Он уехал в Англию, чтобы выучиться на инженера. Но вместо этого стал изучать философию и историю искусств. Изучение архитектуры и живописи требовало постоянных разъездов по Европе, и Тихомиров не отказывал себе в этом удовольствии. Денег хватило на год. Еще год он провел в Париже, прибившись к группе соотечественников, таких же неудачливых студентов. Они часто посещали русский анархический кружок. Не столько из любви к анархизму, сколько из-за того, что там можно было бесплатно напиться чаю с сахаром и наесться хлеба. Однажды среди них появился прилично одетый господин, говоривший по-русски с заметным прибалтийским акцентом. Тихомиров узнал его сразу. И понял, что это узнавание было обоюдным. Торопливо уходя, он замешкался в дверях, и прибалтиец нагнал его на улице. Он взял Тихомирова под локоть. Гаврюша похолодел: вот она, смертушка! Вот когда ему придется расплатиться за тот чемодан…