— Завезены из Греции много лет назад. Местность становится все более неровной и сухой.

Проезжаем узкое ущелье в гряде красноватых перпендикулярных скал, что, точно часовые, воздвиглись над неглубокой долиной. «Бентли» сворачивает на гравийную дорогу, перед деревянным частоколом дорога резко заканчивается. Раздается гудок, высокие ворота распахиваются. По обе стороны от подъездной дорожки — оливковые рощи. Листва мерцает и шелестит под ветерком. В воздухе пахнет солью и сухой землей.

Дом длинный и приземистый, смахивает на гасиенду, крыша крыта блестящей синей черепицей. По всей длине — веранда, под свесами крыши на равном расстоянии — полупрозрачные раздвижные ширмы.

— Вот здесь я родился. — Оро паркует «ягуар» рядом с «бентли». Универсал тащится в объезд к черному крыльцу.

— Здесь очень красиво. Просто и со вкусом.

— Моя мать спроектировала. Традиционная японская усадьба.

— Твоя мать — архитектор?

— Моя мать была певицей, японской знаменитостью шестидесятых. И кинозвездой. Сейчас умерла.

— А твой отец занимался шоу-бизнесом? Он отворачивается.

— Отец тоже умер.

— Мне очень жаль. — Я вовсе не хочу кланяться, само собою как-то получается.

— А мне нет, — говорит он, улыбаясь краем губ. И касается груди. — Этот шрам — его рук дело. А еще он основал конгломерат развлечений «Сиру».

Миссис Анака и остальные выходят из «бентли».

— Чудесно, просто чудесно, — восклицает она, хлопая в ладоши.

Оро кланяется ей и приглашает всех в дом.

Остаток дня он по большей части проводит на совещании, куда меня не зовут. Какое-то время сижу в нашей комнате в дальнем конце дома, пытаясь читать «Беда меня преследует» Росса Макдональда. От его немногословной лаконичности разнервничалась еще больше. Ширмы-сёдзи приоткрыты дюймов на шесть, виден узенький кусочек сада. Раздвигаю их до конца, так что четвертая стена исчезает вовсе, открываю ширмы в противоположном конце комнаты. Эти выходят на широкую полосу песка, взрыхленную так, чтобы наводить на мысль о томно колыхающемся море в стиле «модерн». Пожалуй, я предпочитаю сад с прудиком неправильной формы, где плавают карпы, под сенью декоративных деревьев, с изогнутым деревянным мостиком и с нагромождением вертикально поставленных терракотового цвета камней в дальнем конце пруда, напоминающим застывший водопад. Пытаюсь ими проникнуться, пытаюсь преисполниться умиротворения и покоя, но думать могу только о том, что мужчины в деловых костюмах говорят обо мне Оро в трех-четырех комнатах отсюда, если идти вдоль веранды.

Наконец незаметно пробираюсь вокруг дома к парадному крыльцу. Оро оставил ключи в замке зажигания. Да, японских водительских прав у меня нет — и что с того? Права гайдзинки — это вообще поэтическая вольность. Пытаясь управиться со сцеплением, осыпаю веранду фонтаном гравия. Пусть теперь его выкладывают каким-нибудь изящным узором. С востока надвигаются свинцовые тучи. Дорога пустынна. Набираю скорость и мчусь вперед, подскакивая на ухабах, перемахиваю через бугор — и едва не впечатываюсь сзади в огромный бордовый туристский автобус. У искривленного дерева, что торчит прямо из скалы, автобус сворачивает к морю и въезжает на небольшую стоянку, а я паркуюсь рядышком.

Из автобуса выходит молодая женщина в темно-синем костюме, с маленьким зеленым флажком. Талию ей стягивает тяжелый кожаный пояс, на поясе болтается набор аккумуляторных батарей. В одной руке она держит микрофон, витой гибкий шнур соединяет его с аккумуляторами. Сотни три пожилых японок — ну хорошо, не три сотни, может, пятьдесят — толпой вываливаются из автобуса, все в одинаковых зеленых противосолнечных козырьках, и вереницей тянутся за гидом вверх по склону. Кое-кто из них пятится задом, чтобы получше рассмотреть здоровущую гайдзинскую девку, что плетется за ними на почтительном расстоянии. Гид, рассказывая что-то в микрофон, проводит туристок между гигантскими плитами серого и пурпурного камня. Мне удается разобрать только два слова: «Хидеёси» и «Осака».

Дамы-японки резвятся среди огромных камней, восторженно взвизгивая. Наконец нахожу маленькую табличку на английском:

В 1583 году великий правитель и объединитель Японии Хидеёси Тоётоми отрядил около тридцати тысяч человек на строительство Осакского замка. В это время с Сёдосимы привозили немало гранитных плит. Эти камни, оставленные здесь, зовутся «ЗАНСЕКИ», «покинутые камни», или «ЗАНЕНН ИСИ», «камни, которым очень жаль, что они опоздали к погрузке.

Это камни, не пошедшие на постройку замка, который я видела мельком, когда Гермико везла меня в Оса-ку на концерт Оро — давно, в далеком прошлом.

Гид шагает мимо меня, флажок потрескивает на ветру.

— До свидания, — кричит она в микрофон. — Сайонара.

— До свидания, — по очереди выкликают дамы под зелеными козырьками, исчезая в автобусе. — Сайонара. Сайонара. Сайонара.

Холодает. Темнеет. Вытягиваюсь на одной из гигантских плит, еще теплой — столько солнца в себя вобрала. Долго лежу, глядя, как облака мчатся к морю, размышляю про себя, как зовется камень, на котором я устроилась, — ЗАНСЕКИ или ЗАННЕН ИСИ?

Хлопает дверца машины. На пустынной стоянке — Оро, тут же — универсал.

— Луиза, что ты затеяла? Достопримечательности объезжаю. Вот это — камни, которые не успели к…

— Я знаю. Я тут родился. И сто раз видел эти дурацкие камни. Все встревожились — ты исчезла.

— А что я должна была делать — киснуть в комнате и слушать хруст татами, пока вы с советом директоров решаете, как повернее от меня избавиться?

Он скрещивает руки на груди.

— Мы говорили вовсе не об этом. Мы планировали мои весенние гастроли, запуск нового компакт-диска, два художественных фильма.

— А обо мне — так-таки ни слова? Оро качает головой.

— Ну, может, одно-единственное коротенькое словечко, — признается он.

— И что же это за словечко, могу ли я узнать?

— «Такт». От нас ждут осмотрительности, Луиза. Ана-ка-сан говорит, ты «слишком импульсивна». Я говорю, вовсе нет, и тут ты берешь мою машину и уезжаешь невесть куда. Как это выглядит?

— Извини, Оро. Я что-то перенервничала.

— С бизнесом пока покончено. Я отослал их в кинодеревню «24 глаза» [114], а потом на ужин к Сюнгэцу Икуте, у «Памятника поэту». Вернутся они очень поздно.

— Отлично. Так какие у нас планы?

— Я хотел показать тебе кое-что. — Оро распахивает пассажирскую дверцу универсала. — Залезай.

Я открываю дверь «ягуара».

— Нет, это ты залезай.

— Есть, сэр! — смеется он.

Мы гоним что есть духу по узкой петляющей дороге.

— Ты хорошо водишь. Только немножко слишком быстро.

— Я сама научилась, практиковалась на проселочных дорогах Альберты. Там можно целыми днями напролет ехать, ни одной машины так и не встретить.

— Осенью в Сёдосиме довольно тихо. Не так много туристов или… — он складывает ладони, точно в молитве, — как называются религиозные туристы?

— Засранцы?

— Я серьезно.

— Паломники? Сюда приезжает много паломников?

— Весной. Посетить восемьдесят восемь святилищ и храмов.

— Это мы туда едем?

Он состраивает гримаску.

— В храм? Отвратительно. Мы едем в мое любимое место.

Выглядит оно как полуразвалившийся зоопарк, из тех, где можно зверюшек погладить и приласкать, вот только ограды толком никакой нет, лишь несколько проржавевших зарешеченных клеток. Большинство из них пусты, хотя в двух-трех — относительно редкие породы. У одной жмущейся друг к другу парочки — пышная черная шерсть с белой полосой, как у скунсов; и еще один, странный такой, глазастый, весь из себя пухленький, с черными кругами вокруг глаз, смахивает на Симону де Бовуар [115]. Но большинство мартышек — а со своего места я вижу их сотни и сотни — в зоопарке диких обезьян занимаются ровно тем, чего от них ждешь: бегают на свободе. Застенчивые мамочки шуршат в кустах, малыши возятся в грязи. Вот их старших братишек и отцов лучше бы остерегаться. С серебристой шерстью, размером со стандартного пуделя, они рыщут по окрестностям, ухмыляясь и утробно урча. Ослепительно пунцовые мешочки мошонок раскачиваются, точно маятники. Я делаю шаг в их сторону — и мартышки разбегаются. Я отворачиваюсь — и они крадутся за мной след в след, я даже слышу, как они сопят.