Закончив, он встает. Менеджеры, столпившиеся у выгнутого окна, жестом зовут Оро присоединиться к ним. Мы с Гермико неслышно идем за ним через татами, и я вдруг понимаю, что вид в окне уже другой: гавань исчезла, вместо нее — освещенный огнями замок, что Гермико показала мне из такси целое столетие назад. Вращающийся ресторан. В Летридже, на вершине «Трэвел-Лодж» тоже такой есть. У меня аж голова закружилась. Кто скажет, что Луиза Пейншо — деревенщина неумытая?

Стоим у окна рядом с менеджерами, те глядят вниз, на землю. Тридцатью этажами ниже — тысячи и тысячи поклонников Оро, все смотрят вверх.

— Пора идти, — говорит Оро и оборачивается к Гермико: — Ты остаешься здесь?

— Все уже улажено, — говорит Гермико.

Он дважды кланяется — и исчезает в вихре «бар-берри» [85].

Жемчужина исчезла. Своего рода облегчение — проснуться в незнакомом отеле и обнаружить, что лоб твой безупречно гладок. Пока это длилось, было очень мило — да только уж больно серьезная ответственность.

В десять в мою дверь звонит парень в бежевой полушинели. Звонок играет первые аккорды «Зеленых рукавов» [86]— на вибрирующих электронных модуляциях. Надеваю респектабельный костюм учительницы из «Чистых сердец», а переливчатое «автокамерное» платье заталкиваю обратно в желто-желатиновый пакет.

У тротуара на холостом ходу пыхтит «бентли». Гермико машет мне с заднего сиденья, в одной руке — бутылка «Вдовы Клико». Усаживаюсь рядом с нею.

— А где Оро?

Она извлекает пробку и разливает вино по двум высоким хрустальным бокалам.

— Он присоединится к нам в студии.

— Это где-то здесь?

— В Токио.

— И мы попремся черт знает куда, до самого Токио, только ради гребаного фильма? Да туда же несколько часов езды!

Гермико вкладывает мне в пальцы хрупкую ножку бокала и зажимает их для верности.

— А еще говорят, будто японцы отдыхать не умеют. Сегодня воскресенье, Луиза, — тебе позволено порезвиться.

«Бентли» довозит нас до небольшого аэродрома к югу от Осаки. Машина выезжает прямо на бетонированную площадку перед ангаром — такое я только в кино видела-и высаживает нас перед черным вертолетом: огромный серебряный винт уже вздрагивает.

На пилоте — рыболовная шляпа, украшенная флюоресцирующими блеснами. На воротнике летного комбинезона красуется круглый эмалевый значок с вытисненной на нем стилизованной улыбкой Оро. Гермико предлагает плеснуть ему шампанского в серебристую чашку от термоса; он качает головой.

Должно быть, я задремала. Мы зависаем над лабиринтом переплетающихся улиц, таких узких, что я различаю лишь снующих пешеходов, и тут и там — пригнувшаяся фигура на мотике или скутере проносится между оранжевыми или желтыми навесами магазинов, выстроившихся вдоль дороги. На нас надвигается низкое кирпичное здание — акры и акры посыпанной гравием крыши. Вскорости приземляемся в середине пустой парковочной площадки, обнесенной сеткой — такой тонкой, что она блестит как серебряное кружево.

В практичном фойе мы с Гермико переобуваемся в серые бумажные тапочки. Толстуха в стеганом серебристом комбинезоне ведет нас по бесконечным коридорам, отделанным зеленым кафелем, — и вот наконец и он, вдалеке, стоит перед дверью, обитой простеганной черной кожей. Он один. В жизни не видела его одного. Ну, на сцене в Осаке, но о каком одиночестве может идти речь в окружении тысяч и тысяч поклонников? Похоже, еще более миниатюрный — если такое возможно; искусственно надставленные плечи темно-синего шелкового костюма подчеркивают тонкость талии и отсутствие бедер. Без эскорта Оро, вопреки ожиданиям, вовсе не выглядит потерянным. Напротив, кажется еще более самодостаточным, даже неуязвимым. В жизни не встречала человека настолько цельного. До чего трудно его не возненавидеть.

Мы, как водится, раскланиваемся, он сверяется с часами.

— Не начать ли нам? Я так рад, что вы смогли приехать. — И открывает обитую дверь.

Узкая комнатка, застеленная ковром, пять рядов плюшевых театральных кресел, все пустые. Он ведет нас к последнему ряду.

— А можно, мы сядем впереди? — говорю я. — Для меня кино — не кино, если я не в первом ряду.

— Пожалуйста. — Оро отступает в сторону: дескать, давай, веди.

Свет гаснет.

— Надеюсь, тебе понравится, — шепчет мне на ухо Оро. Затем поворачивается и шепчет что-то Гермико. Гермико хихикает.

На что это похоже? Все происходит в одной-единственной комнате с выкрашенными белой краской стенами. В течение первых десяти минут — никакого Оро. Паренек в роговых очках самозабвенно барабанит по клавиатуре компьютера. Симпатичная девушка в коротеньком блестящем платьице приносит ему чай. Друг с другом они почти не разговаривают.

Девушка уходит, и с экрана компьютера сходит Оро — нагой, золотистая кожа припорошена рисовой пудрой, волосы выкрашены в белый цвет (видимо, это и есть отсылка к Джиму Джармушу). Компьютерщик и Оро тут же нашли общий язык, хотя вот девица, приносящая чай, похоже, в упор его не видит. Целыми днями они с компьютерщиком попивают чаек из одной и той же чашки. Все это подается с точки зрения компьютерщика, так что то и дело следуют замедленные кадры с Оро: Оро полулежа, в лимонно-желтом свете; Оро напротив грубо оштукатуренной стены, подсвеченной так, чтобы в точности воспроизвести оттенок зеленого чая; Оро, лежащий навзничь на татами, бездумно глядя на потолок.

На протяжении оставшейся части фильма компьютерщик ненавязчиво подбирается все ближе к присыпанному рисовой пудрой привидению. Постепенно они становятся похожи друг на друга — компьютерщик избавляется от очков, красит волосы в белый цвет и заводит привычку в жаркие дни разгуливать без рубашки. В кадрах крупным планом профили их все сближаются и сближаются — гигантские, точно сходящиеся планеты. Шеи их поблескивают от испарины, кожа безупречная — черт возьми, даже пор не видно — на широком-то экране. В это самое мгновение в комнату входит девушка, та, что с чаем. Не замечая компьютерщика с Оро, устроившихся на полу в темном уголке, она садится за компьютер и рассеянно тыкает в клавиши. Белые волосы Оро вспыхивают ярким светом, он перетекает, исчезает с экрана. Последние десять минут фильма — это перемежающиеся кадры крупным планом, то Оро, то девушка с чаем, в пароксизме экстаза, хотя друг с другом они не соприкасаются и в одном кадре вместе не появляются. Синтезаторное музыкальное сопровождение нарастает, вырывается из-под контроля. Компьютерщика нет вообще.

Зажигается свет. Неужто эта проблема с пропорциями будет всегда? Я только что видела перед собою его лицо высотой в десять футов, а теперь мне в глаза пялится золотой шарик размером с мускусную дыню.

— Ну, Луиза, и как тебе мой новый фильм?

Гляжу через его плечо на Гермико — не подскажет ли чего. Способен ли этот парень здраво воспринимать критику? Лицо Гермико абсолютно непроницаемо. Ну да покажите мне парня, которому по душе, когда его критикуют — или который хотя бы с этим стерпелся.

— Мне очень понравилось. Хотя не уверена, много ли я поняла. Девица с чаем — это дань благопристойности, так?

— Благопристойности? — Оро потирает руки, точно леди Макбет.

— Компьютерщик на тебя явно «запал».

Короткая пауза. Оро глядит на Гермико, та повторяет «запал» — и еще несколько пассажей на японском. Лицо Оро взрывается смехом. Он толкает меня в плечо крошечным кулачком.

— Луиза, ты поняла! Что ты за умница!

А чего тут непонятного-то? Прямо как с фильмами Риты Хейворт, когда от начала и до конца она распоследняя потаскушка, вплоть до самого эпилога, а в эпилоге выясняется, что люди просто неверно истолковали ее поступки и распоследней потаскушкой она в жизни не была. Внезапно она появляется в скромном костюмчике и шляпе с большими прямыми полями на блестящих волосах, тенетах страсти, и покидает дом с каким-нибудь там рыцарем без страха и упрека, каковой усаживает ее в свой «паккард» и увозит в Коннектикут, где она обзаведется двумя чудесными детишками и душевной горничной-негритянкой, конфиденткой и источником моральной поддержки в трудный час.