Красавица Эвридика, лесная нимфа, была женой Орфея, прославленного песнопевца, чей голос звучал так сладостно, что дикие звери ложились на землю и внимали его песням, а цветы и деревья колыхались в лад его мелодиям. Жили супруги во Фракии, на склоне горы Олимп. Однажды Эвридика купалась в реке со своими подругами, речными нимфами; ее ужалила гадюка, и она умерла. Орфей горевал о ней до тех пор, пока поток слез не принес его в подземный мир, где, заиграв на волшебной лире, он умолил темных владык позволить Эвридике возвратиться вместе с ним к дневному свету. Темные согласились исполнить его просьбу, но с одним условием: выводя жену из царства теней, он не должен оборачиваться и глядеть на нее до тех пор, пока они не переступят порога мира живых. Сопровождать Эвридику приставили крылатого Гермеса, вестника богов. Обратный путь оказался долог; охваченный неодолимой страстью, Орфей обернулся посмотреть, Эвридику настигла вторая смерть, и Гермес отвел ее обратно вниз.

Понесший двойную утрату Орфей искал забвения в вине и песнях. Говорят, будто с тех пор он чурался женщин и окружил себя пригожими юношами. Они встречались по ночам в накрепко запертом доме и постигали священные мистерии, знание о которых поэт принес из подземного мира. Фракийские женщины, в ярости оттого, что им закрыт доступ в дом, к мистериям, музыке и поэзии, напали на Орфея из засады и расчленили его. А куски побросали в ту самую реку, в которой погибла Эвридика. Его отрубленную голову подхватило течением; она плыла к морю — и пела…

В отеле «Акасака Перл» все говорят по-английски. Никаких проблем. Сию минуту. Я бегу по плавным извивам коридоров. Да где ж у них этот гребаный льдогенератор? Горничные уступают мне дорогу: ныряют за тележки и кланяются. С губ их срывается ликующее «охайо» [1]— или что-то в этом роде. «Охайо!» — откликаюсь я, чувствуя себя на подсобной роли в мюзикле Роджерса-Хаммерстайна [2]. Похоже, для таких, как я, на каждом этаже отведено особое пространство — слева от лифтов. Нет, не обязательно для приезжих с Запада; для тех, кто одевается на западный лад. Насколько я могу судить, в «Акасака Перл» из «западников» — только я, причем все упорно стараются этого не замечать. Что ж, плачу любезностью за любезность. Однако льда все-таки хотелось бы. Я знаю, что сейчас семь утра, да только не по моим часам, черт подери. Мне бы здоровенное пластиковое ведерко со льдом для бутылки коньяка, добытой в дьюти-фри.

Предпочитаю коньяк охлажденным.

Бронзовые двери лифта расходятся. Мне навстречу, поправляя плоскую шляпку, выходит посыльный. «Лед, — кричу я ему. — Лед!» Он улыбается, кланяется, удаляется по коридору. Я семеню за ним по пятам: наверняка льдогенератор где-то здесь, в каких-нибудь нескольких ярдах! Дойдя до середины коридора, посыльный стучится в дверь. Лед… Дверь распахивается. Тип в сине-белом халате протягивает пару черных мужских туфель. Дверь захлопывается, посыльный кланяется темному дереву, оборачивается и обнаруживает меня: я вопросительно гляжу на него сверху вниз. «Лед», — заверяет он меня. И, низко поклонившись, улепетывает прочь.

Возвращаюсь к себе, звоню в «обслуживание номеров».

—  Охайо, — отвечает женский голос.

—  Охайо. Вы говорите по-английски?

— Миньютечку.

Трубку не вешаю. Синтезатор наяривает «Дом на просторе» [3].

— Чем могу служить? — На сей раз мужчина: да мы явно прогрессируем!

Излагаю свою нехитрую потребность.

— Только лед?

— Только лед.

— А. — Со странным всхлипом втягивает в себя воздух. — Будьте любезны, подождите.

— «Дом, дом на просторе…»

— Чем могу служить? — На сей раз голос другой. Во всяком случае, мне так кажется. А может, все это — часть замысловатой игры, в которую принято играть с иностранцами.

— Будьте добры, мне бы немного льда.

— И что еще?

— Ничего. Просто большое ведерко со льдом. У вас ведь есть лед, я надеюсь?

— Сию минуту пришлю.

— Спасибо вам огромное.

Изучаю тоненькую зеленую брошюрку на туалетном столике. «Ваши действия в случае стихийного бедствия». Инструкции касательно землетрясений. Совсем из головы вон, что они тут бывают. Вот, значит, зачем тяжелый хромированный электрический фонарь в ящике столика. А также, возможно, и два одинаковых тома в переплете, на одном — название по-английски: «Учение Будды».

В дверь стучат. Тот же самый коридорный. Наверное. Тащит серебряный поднос, на нем — чаша для омовения пальцев, доверху наполненная кубиками льда, и две бутылки содовой.

Торжественное вручение счета.

Не веря глазам своим, я пялюсь на четыре цифры перед значком иен. Прикидываю в уме, что за две бутылки газировки и жалкую горсточку льда с меня дерут двадцать четыре доллара.

— Содовую никто не заказывал.

Коридорный придвигается ближе, по-прежнему отгораживаясь от меня подносом.

— Лед, — улыбается он.

Тыкаю пальцем в каждую из запотевших бутылок по очереди и яростно мотаю головой.

— Содовая — нет.

— Надо.

Рассветное солнце играет на серебристых пробках.

— Надо?

— Чтобы лед, — тонкий указательный палец указывает на чашу, — надо напиток.

— А. — Беру предложенную ручку, внизу счета небрежно вывожу свои каракули.

Коридорный ставит поднос на туалетный столик и направляется к двери.

— Минуточку. — Вкладываю в его ладонь монету в пятьсот иен.

Он внимательно изучает раскрытую ладонь — и возвращает монету.

— Чаевые нельзя.

Сажусь на постель, на подносе передо мной искрятся прохладные бутылки. Открываю одну, залпом выпиваю. До чего ж приятно! Наконец-то — не дома!

Тип за длинным столом зеленого стекла в бюро по трудоустройству «Мияко» пытается сосредоточиться на лежащей перед ним анкете, но внимание его то и дело отвлекает странной формы пресс-папье рядом с корзиной для входящих бумаг. Приглядываюсь повнимательнее. Для пресс-папье эта штуковина кажется слишком уж легкой. Металл, пластмасса, камень — шут его знает. Темно-серая и мерцает вроде как опал.

Он замечает мой взгляд.

— Курите?

Надо думать, вопрос из анкеты.

— Изредка, — отвечаю я, сверкнув зубами и деснами в похабной улыбочке: даю понять, что за ситуация имеется в виду.

До собеседника не доходит. Или, может, так только кажется. И мистер Окуда, выпрямившийся за столом, и тот, второй, что рябит кверху ногами в зеленом стекле поверхности стола, абсолютно непроницаемы. Хороший английский, только пойди его разбери.

Берет пресс-папье в руки. Оно открывается, как устрица.

— Сигарету?

Смеюсь громче, чем следовало бы.

— А мне подумалось, это пресс-папье.

Собеседник улыбается. Зубы мелкие, расстояние между ними почти незаметно. Интересно, что там застревает.

— Красивая вещица.

Не успеваю выбрать сигарету, как он захлопывает портсигар и перебрасывает его мне через стол.

Портсигар ложится в мою ладонь точно гладкое прохладное яйцо. Все равно не могу понять, из чего он сделан. Возвращаю законную собственность владельцу.

— Мне в жизни ничего подобного не встречалось.

— Подарок от жены. У нее отменный вкус. — Да уж, оно и видно.

И тут происходит нечто странное. Минуту-две мы просто сидим и пристально смотрим на портсигар; никто не говорит ни слова.