Вертолет приземляется на парковочной площадке «Чистых сердец» в начале седьмого. Мы с Гермико выбираемся наружу. Гравий летит нам в лицо и жалит ноги; сражаемся с пакетами и коробками — нашей токийской добычей. Обходим стороной главные ворота и бежим по узкой грунтовой тропке вдоль стены. В подобной скрытности нужды вроде бы нет, поскольку в этот час девочки наверняка «на уборке», но тон задает Гермико. А если нас и заметят, что с того? Школа «Чистых сердец» — розовая тюрьма для них, не для нас.

Гермико оставляет меня у калитки, уводящей к моему бунгало. Уже с дорожки вижу, что передние ширмы-сёдзи чуть приоткрыты. Вхожу на веранду, задвигаю ширмы и, сбросив туфли, ступаю на татами.

В центре стола красуется мускусная дыня — в жизни не видела такой громадины, поменьше, чем земной шар, конечно, но покрупнее футбольного меча. Боже ты мой, мне вручен «подарочный фрукт»! Ну разве не мило с его стороны? Только представьте себе, как громила в полушинели тайком пробирается на территорию «Чистых сердец» со здоровенной дыней под мясистой мышкой. Сижу за низким столиком, гляжу на бледную, в пупырышках, кожицу. В воздухе тянет сыростью. Нагибаюсь под столик котацу [90], включаю яркую лампу — единственный источник тепла в моем бунгало. Осень не за горами. Шлепаю по дыне рукой: звук глухой и смачный.

После почти бессонной ночи в голове — странная ясность. Сижу за столом, не встаю, тыкаю в дыню пальцем, она покачивается из стороны в сторону, легонько подталкиваю ее к краю и в последний момент откатываю на безопасное расстояние. Убийца внутри меня хочет подхватить ее на руки, вытащить наружу, за дверь, хорошим баскетбольным броском швырнуть ее в стену ограды и следить, как влажная мякоть медленно сползает вниз. Но надо поспешить на завтрак — через семь минут обслуживание заканчивается. Вот только я отчего-то словно не в силах оторваться от стола. Что не дает мне подняться — растекающееся от лампы котацу тепло или тяжесть мускусной дыни?

Встаю, иду за большим ножом, что висит вместе с прочей кухонной утварью над мини-плиткой с двумя горелками. Подсовываю под дыню пятничный номер «Джапан тайме» и с силой вонзаю в нее нож — он аккуратно рассекает кожуру, мякоть и сердцевину. Косточки разлетаются во все стороны, одна прилипает к моей щеке точно лаковая «мушка». Наружу густой сладкой волной выплескивается фруктовый аромат. Вычищаю чашевидные половинки прямо руками, каждый раз, прежде чем вывалить косточки на газету, стискиваю кулак, чтобы теплый сок вытекал промеж пальцев. Золотистая мякоть такая мягкая и нежная, что ее тоже можно зачерпнуть рукой и набить ею рот до краев, чтобы сок бежал по подбородку, растекался по шее, приклеивал рубашку к соскам.

Объевшись дыней, засыпаю, уронив голову на стол. Просыпаюсь уже в девятом часу. Вытряхиваю косточки из волос, переодеваюсь в одежду, приличествующую учительнице, чищу покрытые начетом зубы. Несусь сломя голову по коридору по направлению к моей классной комнате, когда из-за угла выруливает мадам Ватанабе. Она тоже бежит, тем самым способом, что японские женщины отточили до идеального совершенства: верхняя часть тела неподвижна и пряма — смотрите, я вовсе и не бегу! — а ступни и лодыжки так и мелькают, точно лапы пресловутого песика на футуристической картине. Она тормозит — причем беднягу слегка заносит — и кланяется.

— Ваш класс ждать-ждать.

— Спасибо вам большое, что приглядели за моими ученицами, мадам Ватанабе. Я задержалась.

Она поправляет пук черных волос, сползший на один глаз.

— Задержка для учениц «Чистых сердец» не есть хорошо. Учитель подавай пример. Не плохой пример. Хороший пример.

— Меня задержал мистер Аракава. — Некая толика правды в этом есть. Аракава вызывал меня в пятницу перед началом занятий — тогда я тоже опоздала.

— О, Аракава-сан. — Мадам Ватанабе кланяется так низко, что рукава ее блестящего черного платья — нечто среднее между шелковым парашютом и мусорным мешком — касаются оранжево-розового ковра на полу. — Он вам говорить, что вы делывать неправильно?

— Не то чтобы.

— Новая учительница необходим руководство, всегда руководство, особенно учительница гайдзин, которая японского обычая не разуметь.

— Мистер Аракава сказал, что очень мною доволен. Мадам Ватанабе улыбается.

— Очень вежливый человек, Аракава-сан.

— Он спрашивал, не возьмусь ли я подготовить со своими ученицами небольшое музыкальное шоу. Что-нибудь на английском, для школы, не для широкой публики.

— А. — Улыбка растягивает лицо мадам Ватанабе, деформирует его до неузнаваемости, бледные десны настолько скошены назад, что крупные лошадиные зубы повисают на самых кончиках корней. — Меня он просить то же самое. Какой шоу вы ставить? С шестерьмя девочки много не поставишь, держу пари. «Звукомузыки»? Нет, слишком большой. «Окрахома»? Тоже не есть хорошо. Что вы делать?

Хрена лысого я знаю. Я как раз собиралась пораскинуть мозгами на уик-энде, да вот Оро вмешался.

– Секрет, — улыбаюсь я. — Нечто совершенно оригинальное.

— Оригинальное. — Это понятие ей явно не по силам. — Вы писать музыка, слова, стихи, все? Вы очень талант. — Она поворачивается идти.

— Не одна я. Мы с моими ученицами будем все делать вместе. Вы знаете, они такие творческие натуры.

— Творческие, — фыркает она. — Они тут не творить, они тут учиться.

Я безмятежно проплываю мимо нее.

— Мы учимся через творчество, мадам Ватанабе. — Она бурчит себе под нос нечто неразборчивое. Я оборачиваюсь. — Что такое?

Она приглаживает блестящее платье черными наманикюренными когтями.

— Труппа «Воображаемый театр», Торонто. Это вы так творить?

Ноги мои прирастают к полу.

— Ну да.

— Я звонить в справочная служба Торонто. Нет номера «Воображаемый театр».

Вот злобная тварь.

— Мы на рекреации.

— Что это быть?

— Ну, у нас перерыв. Иссяк источник финансирования, поэтому нам пришлось временно закрыть офис.

Некую часть меня так и подмывает заорать: «Никакого телефона нет и быть не может, потому что «Воображаемый театр» — он воображаемый, ты, старая свиноматка!» Вместо того я мысленно беру за руководство книгу хороших манер Гермико и низко кланяюсь мадам Ватанабе.

Явно сбитая с толку, она отступает на шаг.

— Мадам Ватанабе, нам просто необходимо познакомиться друг с другом поближе. Мне бы хотелось рассказать вам про труппу «Воображаемый театр», а также побольше узнать о вас. Я уверена, мы можем сообщить друг другу столько всего нового. Ведь женщина вашего возраста… о, у вас гораздо, гораздо больше опыта, чем у меня. Мне было бы крайне интересно послушать о вашей сценической подготовке, если, конечно, таковая имеется.

Ее очередь кланяться.

— Скоро все так.

Распахиваю дверь классной комнаты — девочки носятся как оглашенные. Кеико, вытянув руки параллельно полу, кружит по комнате. Мичико, Норико, Фумико и Хидеко бегают за ней, прыг-скок с подушки на подушку, и все гудят себе под нос: «Мокка-мокка-мокка, мокка-мокка-мокка». Акико, староста до мозга костей, стоит в стороне, руки в боки, и наблюдает за происходящим. Она замечает меня первой, за ней — все остальные. Кеико самозабвенно вертится волчком.

— Что происходит? — Пинком отбрасываю подушки с дороги, выхожу на середину комнаты. Теперь и Кеико меня видит, однако продолжает крутиться как сумасшедшая. Вихрем кружит вокруг меня, так, что кончики ее пальцев едва не оцарапали мне щеку.

— Кеико спятила, — сообщает Мичико, отгрызая добрую толику ногтя. Можно подумать, сама только что не носилась по комнате туда-сюда. — Мне остановить ее?

— Если она спятила, ее уже не остановишь. Она так и будет вращаться, вращаться, пока сама себя не собьет в масло.

— В масло? — повторяет Фумико. — Теперь и вы спятила.

— Спятили — множественное число, Фумико.

— Я спятили, — со смехом говорит Норико. И вот уже они все повторяют то же самое — все, кроме старосты группы Акико, которая не в силах не супиться, и Кеико, которая униматься и не думает.