Мой гид принялся торговаться так, как это умеют делать лишь греки и сирийцы. Лишь какое-то время спустя я сообразил, что стал обладателем билета, предоставляющего мне право на спальное место на пассажирском корабле, который готов отплыть к берегам Иудеи. Меня заверили, что это был единственный корабль, отправляющийся из Александрии, и если он делает это с некоторым опозданием, то лишь потому, что он совершенно новый и требует некоторых окончательных работ прежде, чем сможет поднять якорь и отплыть на следующий день поутру в свое первое путешествие. Таким образом я мог быть уверен, что не стоит опасаться ни грязи, ни паразитов, обычно донимавших путешественников, странствующих в этом направлении!
За свои труды гид потребовал пять драхм, которые я почти с радостью позволил выманить: ему в голову пришла отличная мысль, и он сумел принять соответствующее решение. Он оказался весьма этим доволен и даже попытался получить свои комиссионные с судовладельца. Еще до наступления темноты я побывал у своего банкира, который подписал мне чек на получение денег в Иерусалиме. У меня накопилось достаточно опыта, чтобы не отправляться в путешествие, имея в кармане чрезмерное количество наличности.
Я оплатил счет на постоялом дворе, который все это время заменял мне дом, рассчитался с последними долгами и устроил прощальный вечер с теми редкими друзьями, из-за которых эти долги могли возникнуть. По правде говоря, я не осмелился назвать им цель своего путешествия, опасаясь, что это вызовет насмешки; я всего лишь сообщил им о своем отъезде и заверил, что с наступлением осени вновь окажусь в их обществе.
Этой ночью я долго не мог сомкнуть глаз, впервые осознав, насколько палящая александрийская зима истощила мое тело и душу. Совершенно очевидно, что этот монументальный город представляет собой одно из чудес света. Однако для меня пришло время покинуть его, чтобы окончательно не затеряться в вихре городской жизни, которая жаждет удовольствий и пресыщена греческой философией. Лишенный воли, вроде меня, человек, оставаясь надолго в Александрии, мог позволить вовлечь себя в такой водоворот, что никогда не смог бы из него выбраться.
Таким образом, я решил, что морское путешествие и несколько дней переездов по римским дорогам Иудеи окажут на меня целительное воздействие как в физическом, так и в моральном плане. Однако, как всегда бывает в подобных случаях, утром меня разбудили слишком рано, чтобы я успел к отплытию корабля, и после столь непродолжительного сна мысль о том, чтобы оставить уютную жизнь в цивилизованном городе и отправиться в неизвестную и враждебную Иудею в поисках иллюзий, возникших в самых темных извилинах моего мозга и подсказанных туманными предсказаниями, показалась мне, по крайней мере, безрассудной.
Оказавшись в порту, я понял, насколько меня одурачили. От этого мне ничуть не стало легче, совершенно наоборот. Мне было трудно отыскать, свой корабль: поначалу я никак не мог допустить, что отвратительная гнилая посудина, находившаяся перед моими глазами, может быть тем самым новым кораблем, который готов, по словам сирийца, поднять якорь и отправиться в первое плавание. Верным было лишь то, что она нуждалась в завершении определенных работ: посудина не смогла бы удержаться на плаву, если не заделать все дыры и не проконопатить корпус. Чтобы не было слышно скверного запаха, судовладелец воскурил на палубе плохого качества ладан, и запах этих клубов дыма навел меня на мысль об увеселительных домах в Канопе. Источенные червями борта суденышка покрыли разноцветными пестрыми тканями, а с ближайшего базара принесли охапки увядших цветов, чтобы придать отправлению праздничный вид.
Короче, этот ободранный остров, с большим трудом приведенный в рабочее состояние, чтобы сразу же не отправиться ко дну, напомнил мне старую портовую проститутку, не решающуюся предстать пред людьми при свете дня, не напялив на себя одеяний кричащих цветов, не упрятав за толстым слоем румян морщины на щеках и не облив себя с головы до ног дешевыми духами, разящими на сто миль вокруг. Мне показалось, что прислуга, которая приветствовала меня на борту, бросала на меня хитрые взгляды, начисто лишенные гостеприимства. Встретивший меня человек поклялся, что эта посудина мне понравится, и проводил меня к койке в сопровождении оглушительных криков, плача, шума, драки и громких прощаний.
Что мне оставалось делать, если не рассмеяться, позабыв о гневе? Признаться, я сам был причиной собственной неудачи, а тот, кто содрогается перед каждой опасностью, создает себе несносную жизнь. Не думаю, что человек, кем бы он ни был, в состоянии продлить отпущенные ему богами дни, а учения многих философов, которые я успел постичь, укрепили меня в этом убеждении.
Конечно, в мире существуют еще богатые, преисполненные эгоизма и самомнения люди, которые, не считаясь с римскими законами, от своего имени приносят в жертву трехликой богине молодую рабыню, полагая, что годы жизни, отобранные у несчастной, продлят их собственную жизнь. В любом городе Востока можно найти колдуна или же жреца-отступника, готовых за хорошую плату принести это жертвоприношение и произнести священное заклинание. Однако я считаю, что тот, кто поступает подобным образом, занимается самообманом и становится жертвой собственного жестокого бреда. Безусловно, способность человеческой натуры к ошибкам и к тому, чтобы принимать свои желания или мечты за действительность, не знает границ. Но не думаю, что даже в глубокой старости, если я до такой доживу, смерть сможет внушить мне страх настолько, чтобы я обратился к подобным предрассудкам.
Размышляя о смешной ситуации, в которую я попал, я нашел утешение в мысли о том, что корабль не станет далеко удаляться от берега, а я умею хорошо плавать. Ко мне вернулось по-настоящему хорошее настроение, и я более не испытывал ни малейшей злости по поводу надувательства, жертвой которого я оказался. Я принял решение снести все это как можно легче и воспользоваться путешествием для того, чтобы затем поведать о нем в смешной форме, несколько преувеличив страдания и неудобства, с которыми мне пришлось столкнуться.
Якорь был поднят, в полном беспорядке заработали весла, корма посудины отошла от пристани, а капитан вылил за борт содержимое чаши, взывая к богине удачи. Ему следовало бы сделать лучший выбор в этом жертвенном возлиянии вина! Уверен, он хорошо знал, что только Фортуна могла нам помочь добраться до порта назначения. Иудейские паломники, воздев руки к небу, принялись на своем священном языке призывать Бога, дабы он помог им в смертельно опасном путешествии.
На носу корабля девушка, украшенная венком из цветов, принялась играть на лире в сопровождении флейты своего юного спутника, и звук инструментов донес до нашего слуха самую модную в то время в Александрии мелодию. Только тогда иудеи с ужасом заметили, что на борту нашла себе пристанище труппа бродячих артистов, но поднимать шум было уже слишком поздно. И в довершение их несчастий, большинство пассажиров оказались людьми других наций, а значит в их глазах людьми нечистыми. Иудеям пришлось смириться и выносить наше присутствие; они ограничились лишь тем, что без конца мыли свою посуду.
Полное уединение представляет собой редкое в наши дни наслаждение. Вкусить его в полной мере мне всегда мешало присутствие рабов, пристально вглядывающихся в каждое мое движение; я искренне жалею тех, кто в силу своего положения или из-за любви к удобствам окружен рабами в любой час дня и ночи. Во время путешествия я был лишен этого удовольствия, разделяя общество с совершенно разномастной публикой. Паломникам была выделена отдельная каюта, где было дозволено разводить огонь в ящике с песком. Если бы не эта предусмотрительность, они сочли бы себя настолько загрязненными нашим нечистым присутствием, что, добравшись до берегов Иудеи, вряд ли осмелились продолжить свой путь в священный город! Их законы и требование? к самоочищению отличаются небывалой строгостью.
Если бы легкий бриз не подул в кормовой парус, думаю, нам никогда не удалось бы добраться до места назначения – состояние гребцов ничуть не отличалось от состояния самого судна. Это были настоящие отбросы; люди старые, задыхающиеся, хромые… Не все они были рабами; большинство из них – бродяги, которые шляются в каждом порту и от голода готовы наброситься на любую работу, даже если это труд раба. Они прекрасно бы подошли на роль статистов хора в какой-нибудь греческой комедии. Я видел, как стоявший на платформе надсмотрщик, который должен был задавать ритм гребцам, корчился от хохота, наблюдая, как гребцы во сне падали со скамей, а весла беспорядочно ударялись друг о друга. Уверен, что он использовал свой бич для того, чтобы не потерять сноровку, прекрасно понимая, что из этих людей большего выжать невозможно.
