— Может, как-нибудь здесь? — канючила жена, дергая меня за рукав.
Они с мамашей приводили в пример знакомую девицу, которая заглотнула пузырек таблеток, но ей только промыли желудок. Нельзя ли и сейчас этим обойтись? Сам больной решительно поддерживал эту идею: «пущай из него вытравят заразу» и он станет как новенький. Ничего другого он не желает. И вообще, он меня не звал, это все бабы, а он несогласный, чтобы всякие долбаные лекаря туда-сюда его тягали и вспарывали.
Тут его охватил приступ жуткой рвоты, и он заткнулся. Родичи насмерть перепугались. Я сумел-таки им втолковать, насколько серьезна ситуация, и тогда главным стало, как без промедления доставить его в больницу. Идеально было бы вызвать неотложку. Но халупа стояла на отшибе, до ближайшего телефона на почте было две мили. Я не видел иного выхода, как самому отвезти страдальца; вдвоем с шурином мы вынесли его на раскладушке и осторожно переложили на заднее сиденье моей машины. Жена втиснулась рядом с ним, брат ее сел впереди, а двоих детишек оставили на попечение бабки. Семь-восемь миль по проселкам стали настоящим кошмаром: мужик стонал и вскрикивал на каждом ухабе, бестолковая жена его ревмя ревела, парнишка ополоумел от страха. Единственным плюсом была полная луна, светившая, точно яркая лампа. Выбравшись на лемингтонскую дорогу, я наддал; в половине первого мы подъехали к больнице, и минут через двадцать мужика отвезли на стол. Выглядел он так скверно, что я всерьез опасался за исход операции и решил не оставлять его жену и шурина, пока не узнаю, чем оно все обернулось. Наконец хирург Эндрюс сообщил нам, что все прошло благополучно. Он успел прихватить аппендикс до прободения, опасности перитонита нет; больной слаб, но ему значительно лучше.
Эндрюс изъяснялся в ужасной манере выпускника частной школы, и ошалевшая от переживаний женщина его почти не понимала. Когда я объяснил, что мужа ее спасли, от облегчения она едва не грохнулась в обморок. Бедняга рвалась к мужу, но ее, конечно, не пустили и даже не позволили на ночь остаться в приемной. Я предложил отвезти ее и парнишку домой, но они не захотели отдаляться от больницы — вероятно, подумали о предстоящих автобусных тратах. На окраине Лемингтона живут их приятели, сказали они, которые одолжат им пони с тележкой; парнишка сгоняет домой и уведомит бабку, что все хорошо, а женщина проведет ночь в городе, чтобы с утра проведать мужа. На пони с тележкой оба зациклились не меньше, чем прежде на промывании желудка, и я заподозрил, что рассвета они намерены дождаться в придорожной канаве. Я вновь предложил их подвезти, и на сей раз они согласились; жильем приятелей оказалась такая же переселенческая хибара, во дворе которой стояли привязанные лошади и бесновалась пара собак. Завидев нас, псы обезумели от лая, и на пороге халупы возник человек с дробовиком в руках. Разглядев гостей, он опустил ружье и позвал их в дом. Меня тоже радушно пригласили — «чаю и сидра хоть залейся», — и я едва не соблазнился, но все же с благодарностью отклонил предложение и пожелал всем спокойной ночи. В дверной щели мелькнула комната, где на полу вповалку спали взрослые, дети, младенцы и собаки, подле которых елозили слепые щенки.
Все происшествие с гонкой по бездорожью, тревожным ожиданием и ознобом облегчения уже выглядело нереальным, а в машине стало как-то тихо и пусто. Ночью особенно странно погрузиться в драму чужого человека; потом, когда из нее вынырнешь, чувствуешь себя опустошенным и разбитым, сна ни в одном глазу. Я все не мог отвлечься от событий последних часов, картинки крутились в голове, точно закольцованный фильм. Запыхавшийся парень беззвучно разевает рот… мужик сгибает колени, пытаясь меня лягнуть… рыдает женщина… вопли… рвота… Эндрюс, весь из себя хирург… немыслимая развалюха… спящие люди и щенки… Дабы избавиться от этого нескончаемого изводящего кино, я опустил стекло и закурил. Огонек зажигалки, вспыхнувший в темноте машины, мягкий белый свет луны, отсвет спидометра на моих руках вдруг что-то напомнили, и я сообразил, что еду по той же дороге, по которой в январе возвращался с больничного бала. Я взглянул на часы — два ночи. Моей предполагаемой брачной ночи. Сейчас я должен бы лежать на вагонной полке, обнимая Каролину.
С прежней силой всколыхнулось ощущение утраты, меня вновь засосало в трясину горя. Мне претила пустая спальня моего тесного унылого дома. Я знал одно: я хочу Каролину; хочу, но ее у меня нет. Я выехал на дорогу к Хандредс-Холлу, и меня затрясло от сознания, что Каролина так близко и вместе с тем недосягаема. Накатило так, что пришлось остановиться, выбросить сигарету и переждать, чтоб маленько отпустило. Но все равно вернуться домой было невыносимо. Я потихоньку тронулся вперед и вскоре увидел съезд к темному заросшему пруду. Проехав по ухабистой дорожке, я выключил мотор там, где зимой хотел поцеловать Каролину, но она меня оттолкнула…
Яркая луна, тени деревьев, вода, белая, как молоко. Пейзаж выглядел слегка нереальным и больше походил на собственную фотографию, сделанную в необычном режиме. Он будто затягивал в себя, и я казался себе пришельцем вне времени и пространства. Помнится, я опять закурил. Потом я озяб и закутался в старый красный плед, лежавший на заднем сиденье, тот самый, которым некогда утеплял Каролину. Я вовсе не чувствовал усталости и собрался так просидеть всю ночь. Но как-то вышло, что я поджал ноги, опустил голову на спинку сиденья и почти сразу нырнул в тревожное забытье. Мнилось, будто я вылез из машины и зашагал к Хандредс-Холлу, — видение было ярким и четким, как недавние картинки о суете с больным мужиком. Вот я пересек серебрившийся луг, дымком проник сквозь ворота имения и по аллее пустился к дому.
Но тут меня обуяли паника и смятение, ибо аллея странно изменилась: неимоверно длинная и петлистая, она уходила во мрак.
Будто заржавевший, я очнулся в начале седьмого, когда сквозь заплаканные окна машины пробивался рассвет. Голове было зябко: шляпа, придавленная моим плечом, напоминала лепешку; сбившийся плед обмотался вокруг моих чресл, словно всю ночь мы с ним боролись. Я открыл дверцу и неуклюже выбрался на воздух. Подле колеса что-то зашебаршило; крысы, подумал я, но нет — пара ежиков фыркнули и скрылись, оставив темный след в высокой, белесой от росы траве. Над серой водой пруда зависла туманная дымка, все вокруг утратило ночную нереальность. Я чувствовал себя как после сильной бомбежки, когда выходишь из убежища и щуришься на посеченные осколками, но целые дома, хотя в разгар налета казалось, что весь мир разнесет на куски.
Я был словно выжат, пыл мой иссяк. Хотелось кофе, побриться да еще срочно требовалось отлить. В сторонке я облегчился, потом кое-как расчесал волосы и привел в порядок измятую одежду. Холодная отсыревшая машина не желала заводиться. Я открыл капот и протер свечи; громкий стук мотора, нарушивший лесную тишину, вспугнул птиц с деревьев. По тропе я выехал на дорогу и свернул на Лидкот. Встречных машин не было, но поселок уже понемногу оживал: зашевелился рабочий люд, из трубы пекарни вился дымок; низкое солнце, длинные тени, детали каменной церкви, краснокирпичных домов и лавок, безлюдные тротуары и пустые дороги — все выглядело свежим, чистым и красивым.
Возле дверей моего дома, усевшегося в верхнем конце Хай-стрит, я увидел человека, который дергал звонок и, сложив ковшиком руки, заглядывал в «изморозное» окошко. Из-за шляпы и поднятого воротника я не видел его лица, но заподозрил в нем пациента, и сердце мое екнуло. Услышав мою машину, человек обернулся — я узнал Дэвида Грэма. Вид его говорил о том, что пришел он с дурной вестью. Разглядев его лицо, я понял, что новость ужасная. Волоча ноги, Дэвид подошел к машине:
— Я пытался тебя разыскать. Ох, Фарадей… — Он провел рукой по лицу; было так тихо, что я слышал шорох щетины под его ладонью.
— Что-то с Анной? — спросил я — ничего другого в голову не пришло.
— Что? — Воспаленные глаза его моргнули. — Нет… С Каролиной. В Хандредсе несчастье. Сочувствую тебе.
