— Умоляю, одумайтесь. Не важно, если ваше чувство ко мне… недостаточно сильно. Но я знаю, что я вам не безразличен. Не притворяйтесь, будто оно не так. Тогда, на балу… и потом, на террасе…

— Я совершила ошибку, — устало выдохнула Каролина.

— Не было никакой ошибки!

— Была. От начала до конца все было ошибкой, о которой я сожалею.

— Я не могу вас отпустить.

— Господи! Хотите, чтобы я вас возненавидела? Перестаньте приезжать сюда. Все кончено. Все!

Я опять взбеленился и схватил ее за руку:

— Что вы такое говорите! Что вы делаете! Ради бога, очнитесь! Вы уничтожаете дом! Как можно его бросить? Да как вы смеете? Помните, однажды вы сказали, что жизнь здесь — своего рода сделка? И вы должны выполнить свою часть уговора. Так-то вы ее исполняете?

Каролина выдернула руку из моей хватки:

— Эта сделка меня убивала! И вы это знали! Надо было уехать еще год назад, увезти отсюда мать и брата.

Она шагнула к коробке, собираясь продолжить работу, но я спокойно бросил ей вслед:

— Так ли?

Нахмурившись, Каролина обернулась, и меня вновь поразила уверенная решимость в ее взгляде.

— Что вы имели год назад? Дом, который, по вашим словам, вытягивал из вас жизнь, стареющую мать и увечного брата. Какое вам светило будущее? А теперь вы свободны, сбагрите дом — получите денежки. Да уж, ловко вы все обстряпали.

Каролина не сводила с меня взгляда, кровь бросилась ей в лицо. Я обомлел, сообразив, что́ я ляпнул.

— Простите меня.

— Пошел вон.

— Извините…

— Убирайтесь. Вон из моего дома!

В испуганном взгляде ошеломленной Бетти сквозила жалость. Спотыкаясь, я добрел до двери, слепо сошел с крыльца и поплелся к машине. Увидев мое лицо, Анна мягко сказала:

— Без толку? Сочувствую всей душой.

Назад мы ехали в молчании; я был окончательно сражен — не столько осознанием того, что потерял Каролину, сколько тем, что был шанс ее вернуть, но я его профукал. Вспоминая свои слова и скрытый в них намек, я сгорал со стыда. Но в глубине души я знал, что стыд пройдет, а страдания мои усилятся, и тогда я вновь попрусь в Хандредс-Холл и все кончится тем, я ляпну глупость еще несусветнее. Чтобы уж напрочь все разрушить, я завез Анну домой, а затем прямиком отправился к Десмондам, которым сообщил, что мы с Каролиной расстались и свадьба отменяется.

Я впервые произнес эти слова, и выговорить их оказалось легче, чем я ожидал. Билл и Хелен сочувственно ахнули, дали мне стакан вина и сигарету. Супруги поинтересовались, знает ли уже кто, и я сказал, что они, считай, первые, но могут сообщить новость кому угодно. Чем раньше все узнают, тем лучше.

— Совсем никакой надежды? — спросила Хелен, провожая меня к выходу.

— Боюсь, никакой, — печально улыбнулся я, пытаясь создать впечатление, что примирился с разрывом, решение о котором мы с Каролиной якобы приняли вместе.

В Лидкоте три пивные; они как раз открылись, и в каждой я выпил. В последней торговали одним джином; я взял бутылку и дома вновь засадил из горла. Тем не менее я оставался трезвым как стеклышко, и образ Каролины был удивительно четок. Казалось, безумство последних дней истощило мою способность к сильным чувствам. Покинув смотровую, я взобрался наверх; с каждой ступенькой мое жилище, еще недавно казавшееся хлипким, как декорация, обретало прочность, унылыми красками и линиями заявляя о своей незыблемости. Но даже это почему-то не огорчало. Словно пытаясь разбередить свою боль, я поднялся в спальню и достал все вещицы, что хоть как-то связывали меня с Хандредс-Холлом: памятную медаль и коричневатый снимок, тот, что в мой первый визит подарила миссис Айрес и на котором то ли была, то ли нет моя мать. Еще костяной свисток, который в марте я оторвал с кухонной переговорной трубы — сунул в жилетный карман да так и принес домой. С тех пор вместе со всякими запонками он валялся в ящике, но теперь я его выудил и положил на тумбочку рядом с медалью и снимком. К ним я добавил ключи от парка и дома и шагреневый футляр с обручальным кольцом.

Медаль, фотография, свисток, пара ключей, ненадеванное кольцо. Странная маленькая добыча из Хандредс-Холла. Неделей раньше она бы поведала историю со мной в главной роли. Сейчас же была кучкой жалких разномастных вещиц. Я поискал в них смысл и ничего не нашел.

Ключи я вновь прицепил к своей связке, поскольку выбросить их пока было нельзя. Все остальное убрал с глаз долой, будто устыдившись. Лег я рано, а наутро стал потихоньку впрягаться в повседневную безрадостную лямку, которую тянул до того, как меня засосало в жизнь Хандредс-Холла. Днем я узнал, что особняк и угодья выставлены на торги. Молочнику Макинсу был предоставлен выбор: уйти или выкупить ферму; он предпочел первое, ибо не имел денег на собственное дело, но шибко сетовал на скоропалительность торгов, поставивших его в трудное положение. За неделю просочились и другие слухи: к имению и обратно курсируют фургоны, дом медленно пустеет. Естественно, многие полагали это нашей совместной затеей, то и дело приходилось пускаться в раздражающие объяснения, что свадьба отменена и Каролина уезжает одна. Видимо, новость разошлась, потому что вопросы вдруг прекратились, но возникала неловкость, переносить которую было немыслимо тяжело. Я с головой ушел в больничные дела, коих к тому времени накопилось предостаточно. Больше в Хандредс-Холл я не ездил и перестал срезать путь через парк. Каролину я не видел, но думал о ней, и она часто тревожила меня в снах. От Хелен Десмонд я узнал, что без всякой шумихи она покинет графство в последний день мая.

Теперь в душе моей жило одно желание: чтобы остаток месяца прошел как можно скорее и безболезненнее. На стене моего кабинета висел календарь; когда определился день свадьбы, двадцать седьмое число я украсил веселенькими чернильными завитками. Сейчас гордость или упрямство не позволяли убрать календарь. Я хотел видеть дату, после которой пройдет четыре дня и Каролина окончательно исчезнет из моей жизни; я суеверно загадал: если благополучно переверну страницу на июнь, стану другим человеком. За приближением дня в разрисованном квадратике я наблюдал с неприятной смесью нетерпения и страха. В последнюю майскую неделю я стал невообразимо рассеян, не мог сосредоточиться на работе и опять плохо спал.

В результате этот день прошел довольно уныло. В час — время нашей регистрации — я сидел у постели больного старика и думал только о нем. Когда я от него вышел, пробило половину второго, и я равнодушно подумал о паре, занявшей вакансию в графике загса. Вот и все. Потом я навестил других пациентов, провел спокойный вечерний прием и остаток дня сидел дома. К половине одиннадцатого я подустал и подумывал отправиться на боковую; вообще-то, я уже скинул туфли и в домашних тапочках поднимался в спальню, но тут в дверь амбулатории бешено застучали. Парень лет семнадцати так запыхался, что не мог говорить, — он пробежал пять с половиной миль, чтобы позвать меня к зятю, которого скрутила жуткая боль в животе. Я собрался, и мы поехали к его жилищу, оказавшемуся невообразимой развалюхой, — заброшенная лачуга без воды и света, но с дырявой крышей и разбитыми окнами. Семья оксфордцев, приехавшая в поисках работы, заняла ее самовольно. Хозяина уже несколько дней прихватывало, что сопровождалось рвотой, жаром и желудочными болями; родные пользовали его касторкой, но в последние часы ему так поплохело, что они перепугались. Не имея своего врача, оксфордцы не знали, к кому обратиться, и в конце концов послали за мной, потому что встречали мое имя в местной газете.

В комнате горела свеча; укрытый старой армейской шинелью, бедолага в одежде лежал на неком подобии раскладушки. Он весь горел, живот раздулся; видимо, болело сильно: когда я стал его ощупывать, пациент вскрикнул и, выругавшись, слабо попытался меня лягнуть. Острый аппендицит не вызывал ни малейших сомнений; мужика надо было срочно доставить в больницу, иначе отросток лопнет. Родственники пришли в ужас, представив расходы на операцию.