— То есть? — взглянула на меня Каролина.

Я вкратце поведал, как родители надрывались, чтобы я закончил колледж и мединститут: по уши влезли в долги, на всем экономили, отец работал сверхурочно, а мать бралась за шитье и стирку, хотя еле могла переложить мокрое белье из чана в бадью.

Я полнился горечью, но остановиться не мог.

— Родители отдали все, чтобы я стал врачом, а я так и не понял, что мать больна. На мое обучение они угрохали целое состояние, а я узнал лишь то, что у меня неправильный выговор, плохая одежда и застольные манеры — все не так. Я начал стыдиться родителей. Друзей никогда к себе не приводил. Однажды отец с матерью приехали на окончание учебного года, когда мне вручали премию за научную работу. Помню физиономии однокурсников, мне этого хватило. Больше я родителей не приглашал. Лет в семнадцать при клиентах я назвал отца дураком…

Я не договорил. Мягко, насколько позволил бушевавший ветер, Каролина сказала:

— Наверное, они вами очень гордились.

Я пожал плечами:

— Может быть. Но гордость не возмещает счастья. Им бы жилось лучше, если б я был таким, как мои кузены, вон как Том Притчетт. Наверное, и мне бы лучше жилось.

Нахмурившись, Каролина стегнула траву.

— Все это время мне казалось, что вы нас чуть-чуть ненавидите, — глядя в сторону, сказала она.

— Ненавижу? — изумился я.

— Да, из-за ваших родителей. Но теперь мне кажется… вы ненавидите себя.

Я не ответил, повисло неловкое молчание. Смеркалось, и мы прибавили шагу. Выбирая места посуше, мы вышли к зарослям, где садовую ограду сменял древний покосившийся заборчик. Не забор, а какой-то подзаборник, сострил я. Сравнение Каролину насмешило, развеяв нашу угрюмость. Перебравшись через заросшую канаву, мы оказались на заболоченном пятачке, который вновь одолели на цыпочках. Мои ботинки на гладкой подошве были не приспособлены для подобных трюков, и раз я так оскользнулся, что чуть не сел на шпагат. От смеха Каролина зарделась, теперь ее щеки просто полыхали румянцем.

Чтобы не наследить на крыльце, мы направились к черному ходу. День был пасмурный, но, приближаясь к темному дому, мы словно входили в тень, — казалось, вздыбившиеся стены со слепыми окнами вбирают в себя последние крохи вечернего света. Каролина вытерла ноги о коврик, и я с огорчением отметил, что на лице ее вновь проступает усталость — кожа под глазами чуть сморщилась, будто кипяченое молоко, подернутое пенкой.

— Дни еще такие короткие, — вздохнула она, оглядывая дом. — Не люблю эту пору, а вы? Все тяготы кажутся еще тяжелее. Как жаль, что нет Родерика. Вдвоем с матерью… — Она потупилась. — Нет, мама милая, она не виновата, что хворает. Но иногда кажется, что день ото дня она глупеет, а мне не всегда хватает терпения. С Родом было весело. Смеялись над всякой чепухой. В смысле, пока он не заболел.

— Ничего, скоро он вернется, — тихо сказал я.

— Вы вправду так думаете? Хорошо бы с ним повидаться. Ну что же это, он больной и совсем один! Мы ничего не знаем, как он там. Думаете, не надо к нему ехать?

— Можем съездить, если хотите. Я готов вас отвезти. Но по-моему, сам Род не проявлял желания увидеться?

Каролина огорченно помотала головой:

— Доктор Уоррен говорит, ему нравится уединение.

— Что ж, врачу виднее.

— Наверное…

— Давайте немного подождем. Я же говорю: скоро придет весна и все изменится, вот увидите.

Она энергично кивнула, желая мне верить. Потом еще раз шаркнула ногами по коврику и, тяжело вздохнув, направилась в холодный мрачный дом, где ее ждала мать.

В последующие дни, готовясь к больничному балу, я ловил себя на том, что вспоминаю этот тяжелый вздох. Благотворительный бал, проводившийся ежегодно, серьезно воспринимала одна молодежь, но и зрелые врачи охотно его посещали вместе с женами и взрослыми детьми. Местные доктора бывали на нем по очереди: нынче был черед мой и Грэма, а наш заместитель Фрэнк Уайз и доктор Моррисон, партнер Сили, оставались на вызовах. Как холостяк, я был вправе привести пару гостей и еще задолго до вечера планировал пригласить миссис Айрес. Из-за ее нездоровья идея отпала, но мне пришло в голову, что, возможно, Каролина захочет стать моей спутницей хотя бы ради того, чтобы на вечерок покинуть Хандредс-Холл. Конечно, я допускал, что приглашение на «мероприятие», сделанное в последнюю минуту, ее отпугнет, а потому колебался, стоит ли все затевать. Однако я упустил из виду ее ироничность.

— Докторские танцульки! — обрадовалась Каролина, когда я наконец ей позвонил. — С удовольствием пойду.

— Точно? Вечеринка забавная. Скорее, это бал сиделок, а не врачей. Женщин всегда значительно больше.

— Не сомневаюсь! Поди, все красные, взволнованные — ну как же, слиняли с дежурства! Совсем как служивые молодки на военно-морских вечерах. А старшая сестра напьется и уступит хирургам? Скажите — да!

— Угомонитесь, — ответил я. — Иначе не будет сюрприза.

Она засмеялась; даже сквозь телефонные помехи в голосе ее слышалась неподдельная радость, и я мысленно себя похвалил. Не знаю, держала ли она что в уме, когда согласилась стать моей спутницей. Наверное, было бы странно, если б молодая незамужняя женщина не рассчитывала встретить на бале одинокого мужчину. Но если подобные мысли ее посещали, она их умело скрывала. Видимо, унизительный опыт с мистером Морли научил ее осторожности. Она вела себя так, будто мы с ней пожилая пара, которая станет наблюдать за резвящейся молодежью. Когда в вечер бала я за ней заехал, она выглядела весьма неброско: оливковое платье, оставлявшее открытыми шею и руки, распущенные не подвитые волосы, грубоватое лицо почти без косметики.

Миссис Айрес была явно недовольна тем, что весь вечер проведет в одиночестве. Она сидела в малой гостиной, устроив на коленях поднос со старыми письмами мужа, которые раскладывала в аккуратные стопки.

Мне было неловко оставлять ее одну.

— Ничего, что мы ее покинули? — спросил я Каролину, заводя мотор.

— Ничего, есть Бетти, готовая сидеть с ней часами. Представляете, они играют в настольные игры! Как-то мы разбирали вещи, и мама наткнулась на старые доски. Теперь сражается с Бетти в шашки и уголки.

— Миссис Айрес и Бетти?

— Чудно́, правда? С нами мать никогда не играла, а сейчас обе так увлеклись… Ставки у них по полпенни, мама нарочно поддается. На Рождество Бетти ездила домой, но вряд ли это ее порадовало… Бедняжка… Неудивительно, что своей кошмарной матери она предпочитает мою. А мама умеет нравиться людям…

Каролина зевнула и плотнее запахнула пальто. До Лемингтона было минут тридцать езды; убаюканные гулом мотора и ровным ходом машины по зимнему проселку, мы погрузились в дружелюбное молчание.

Но оба встрепенулись, въехав на территорию больницы, полную машин и людей. Бал устроили в актовом зале — просторной комнате с паркетным полом, из которой вынесли столы и скамьи; нынче резкий верхний свет был погашен, но горели симпатичные гирлянды из цветных лампочек и флажков, протянутые через потолочные балки. Когда мы вошли в зал, средней руки оркестр наигрывал инструментальную пьеску, и несколько легких на подъем пар уже кружили по скользкому полу, щедро присыпанному мелом. Гости за столами, расставленными по периметру зала, еще собирались с духом, чтобы присоединиться к танцующим.

Длинное сооружение на козлах представляло собой бар, к которому мы направились, но меня окликнули коллеги — Бланд и Рикетт, хирург и местный терапевт. Я представил их Каролине, завязалась обычная в таких случаях легкая беседа. Оба держали в руках бумажные стаканчики; заметив, что я поглядываю на бар, Рикетт сказал:

— Жаждете хлороформного пунша? Не обольщайтесь названием, по вкусу это выдохшийся лимонад. Одну секунду, вот кто нам нужен!

Потеснив Каролину, он ухватил за рукав человека, разносившего напитки, и что-то зашептал ему на ухо. Бланд пояснил, что это «их секретный агент». Через минуту разносчик появился с четырьмя стаканчиками, до краев полными розоватой жидкостью, которую черпали из пуншевых чаш, но, как скоро выяснилось, крепко сдобренной бренди.