Солнце хоть и опустилось пониже, но на ночь еще не пряталось. Теперь мы различали утро и вечер. Утром индевели лишайники и на лужах появлялась ледяная корочка, а к вечеру иней и лед таяли.

Еще через неделю птицы пропали. Не все сразу, первыми — гуси, лебеди, гаги и казарки. Потом кулики. Мы переключились на бургомистров и поморников, хотя мясо у них было совсем невкусным, не сравнить с гусями и даже с казарками. В конце концов заготовили 56 крачек, моевок, пуночек и еще одну мелкую птицу, которую мы определили как лапландского подорожника.

Но и крачки, моевки, пуночки и подорожники улетели. На Новой Земле все птицы оказались перелетными. И в стаи они собирались и ждали друг друга, чтобы вовремя сорваться отсюда и вместе улететь куда подальше, на Средиземное море или в Африку.

Охотничий сезон закончился, и, чтобы занять время, мы начали вырубать изо льда самолет. Нам захотелось узнать, какой у него был груз, мы фантазировали, что летчики торопились доставить на полярную станцию спирт, водку, коньяк и шампанское, банки с черной икрой и балыком осетровых рыб для встречи Нового года. Мы спорили, лопнули бутылки с шампанским или при температуре во льду меньше минус 3° лопаются лишь бутылки с водой. И еще мы хотели отрыть самолет, чтобы добраться до бензобаков, сделать керосинку и готовить на ней еду.

Мы мерзли. Топляка почти не осталось. Мы экономили и уже не жгли перед сном большой костер, чтобы заснуть на теплых камнях. Мы вообще перестали разводить костер для обогрева. И мы теперь варили мясо, а не жарили, жарка нам казалось расточительством, слишком много уходило дров.

Становилось холоднее и холоднее. На речном берегу появилась тонкая полоска ледяного припая. И она не таяла.

Настал день, когда и снег шел и не таял. Он выбелил горы — пока что неумело, неровными полосами, с пропусками и черными пятнами. Прошелся по первому разу, прогрунтовал. Скоро доделает набело, очень скоро.

Бензобак у нашего «18», бывшего «33», оказался дырявым. И нам расхотелось откапывать кабину и салон. Мы больше не ходили в ледяное ущелье, с утра до вечера искали топляк. Сипа все чаще заводил разговор о том, стоит ли фиксировать дни, и ругал григорианский календарь. Я понимал, очень скоро Календарный Столб придется скормить огню.

А море каждый день металось и холмилось и нехорошо дышало — хрипло, редко. Но главным звуком стал шорох льдин. Льдины нарастали у берега, отламывались, уплывали. Течение в заливе стало видимым. Оно безо всякой натуги вытягивало льдины на стремнину, кружило, спорило со встречным ветром и побеждало его. Ветер дул вязкий, сильный, но течение было сильнее. На Краю Моего Мира оно было Дежурным Безжалостным Витамином.

Мы сожгли Календарный Столб.

И настал день, когда у нас осталось несколько веток и кусок толстого джутового каната.

Ветер не прекращался. На него можно было облокачиваться, как на стену, и не падать. После получаса борьбы с ним мы прятались за валун или протискивались в скальную щель и отдыхали. Мы упорно ходили по берегу и искали топляк. И ничего не находили.

Сипа набрал лавсановых мешков и пластиковых бутылок. Раньше я ему не позволял жечь в гроте пластмассу, говорил, что тепла не будет, дым один, но мы так замерзли, что я решил попробовать. Все-таки XXI век. Пластиковые дрова? Почему бы и нет! Чистого воздуха полно вокруг, беды не будет, если мы его немного загрязним. В больших городах машины выхлопы выпускают, и заводы небо коптят, и миллионы людей пердят, и миллионы тонн мусора на свалках гниют, а люди живут, дышат чем-то. А у нас чистота нетронутая, мы всего лишь сожжем 10 пластиковых 1,5-литровых бутылок и лавсановый мешок. Неужели нам нечем будет дышать?

Сам я не нашел ни ветки. Я шел, смотрел под ноги. Потом голову задрал на скалы. Глупая мысль: вдруг увижу угольную жилу. На Шпицбергене уголь добывают, почему бы и на Новой Земле ему не быть.

И вдруг удар, скрежет. На море льдина лопнула, надломилась и повернула к берегу, разогналась, выползла на камни. Если бы мы вовремя не отбежали, льдина могла сбить, сломать ноги.

— Страшно-то как, Иван Георгиевич. Пойдем домой. А завтра ветер перестанет.

И мы спрятались в гроте.

На своде изморозь прикрывала толстый слой копоти — в очаге было сожжено немало дров. Но сегодня очаг был не теплее изморози, мокрый пепел осел, превратился в светло-желтую мерзлую кашицу.

Я накинул на плечи одеяло, скрючился, боялся пошевелиться, отсыревшая одежда забирала тепло, и термобелье не спасало. Хотелось спать, но ни я, ни Сипа от холода не могли уснуть. И мы боялись уснуть, боялись не проснуться.

В консервных банках припасены были водоросли, в котелке несколько горстей ракушек, на разделочном плоском камне стояла бутыль с рыбным соусом — я собирался варить деликатесный морской суп.

И в погребе лежало 324 тушки, ощипанные и выпотрошенные.

А тепло добыть было неоткуда.

Сипа положил в очаг ветки, кусок каната, а сверху пластиковые бутылки и лавсановый мешок. И поджег. От дыма стало трудно дышать, но вроде потеплело.

Я не знаю, спали мы или сознание потеряли. И что нас спасло, не знаю. Может быть, поменялся ветер и выдул из грота ядовитый дым.

Я выполз и вытащил Сипу. На снег, под ледяную морось.

И опять забылся.

А когда открыл глаза, увидел его замерзшим. Он удобно лежал, голова на камне, на лице стылая счастливая улыбка.

Я встал, начал его трясти, по щекам бил, тормошил, обстукивал податливое тело.

— Просыпайся, Николай, замерзаем.

Но я думал, он уже замерз. А улыбается, потому что ему предложили игровой тест на должность беса.

Я ударил его побольнее, но улыбку не согнал. Схватил за ноги, отволок к речке и сбросил под уклон, хотел в воду окунуть, вдруг очнется, вдруг бесы еще не приняли окончательное решение и он в ожидании мается в ржавом адском продоле.

Сипа перекатился, ударился головой. И ожил, вздрогнул, ногой дернул. Я спустился к нему и пнул в бок.

Он взмахнул руками.

— Вставай, Николай.

Он встал на четвереньки.

— Встать!

Я ударил его сапогом в живот, и он повалился на камни, закричал, надеюсь, от боли. Хорошо, если он боль чувствует.

— Ты чего дерешься, Иван Георгиевич?! Это я, Сипа. Колька я! Николай!

— Вижу.

— Ну и чего тогда дерешься? Я ничего плохого не делал, а ты дерешься.

— Здесь умрем. Надо в колонию идти.

Сипа сам встал на ноги и бодрым голосом, как будто не проходил только что игровой тест в аду:

— Здесь спокойно умрем, а там нас убьют и сожрут.

— Здесь умрем.

— Говорю тебе, Иван Георгиевич, и там умрем, но в муках. А я мучиться не хочу.

Надо было его успокоить. Я не собирался прийти в колонию сказать Обезьяну «здравия желаю, господин начальник, покорнейше прошу разрешить проживание на любых условиях и заранее благодарен». Там не было еды, если бы мы принесли свою, нас бы ограбили и убили. К тому же Сипу, если он не врал, хотели сожрать. Скорее всего, Гога Звягинцев хотел убить его не ради еды, а пожелал устроить жертвоприношение в честь Тора, Одина и Фрейра, которых в древности почитали normanni, люди из Вестфольда и Хордаланда, которые жили не так уж далеко от Новой Земли.

— Мы в колонии уголь своруем. Угля там много, брикеты жаркие. Принесем сюда и продержимся до высадки. 42 дня осталось.

С моря дул ледяной и влажный ветер. От него было не спрятаться. От него лица у нас заледенели, влага проникла в трещинки на губах и замерзла, губы полопались, потекла кровь на подбородок и тоже замерзла.

Сипа соскреб с лица ледышки, сунул в рот, пожевал, выплюнул.

— А вдруг повезет, Иван Георгиевич. Придем, а там нет никого, поубивали друг друга. Или осталось человек 5, и мы их убьем. Выберем себе лучшие шконки у печки и отдохнем в тепле. А потом выдолбим самолет и улетим. Пойдем проверим, как там наши птички, и двинем в колонию.

Я спрятал во внутренний карман фотографию и Семистрельную, взял острогу и нож, и мы пошли.