Она поднимается по склону на ровное место и переводит дыхание. Сил у нее совсем не осталось, все тело болит. Бедняга оборачивается — о, ужас! Львица перебирается на другой берег по стволам поваленных деревьев и верхушкам подводных камней, выглядывающим из воды. Хищница перескакивает с одного сухого места на другое так же, как раньше она прыгала по скалам.

Это конец. На этом мамины уроки кончались. Зебра так устала, что может только бежать жалкой рысью. Ноги подгибаются под тяжестью мокрой шкуры. Львица уже у самого берега. Не пройдет и пяти минут, как зебре придет конец.

Вдруг измученное животное слышит ржание. Охваченная паникой, зебра даже не увидела, что неподалеку паслась ее соплеменница. Из последних сил наша зебра скачет к ней, чтобы попросить о помощи. Однако чем ей может помочь старая зебра, хромая на одну ногу и с бельмом на глазу? Кроме того, старая и хромая зебра с бельмом на глазу тоже заметила львицу и пустилась наутек так быстро, как ей это позволяют ноги, а они не очень-то ее слушаются.

На протяжении нескольких минут под солнечным шатром на безбрежных просторах саванны для нашей зебры, кроме нее самой, существует лишь ее хромая и старая соплеменница с бельмом на глазу. Они скачут бок о бок, почти касаясь друг друга. Наша зебра перегоняет старую зебру, оставляет ее позади. Минуту спустя ритмичный топот восьми копыт прерывается яростным рычанием. Зебра не оборачивается. Она не видит страшной развязки, но слышит ее: хромая зебра падает на землю под натиском хищницы, и львица вонзает свои клыки ей в горло.

Всю усталость с зебры как рукой сняло. Она покидает сцену, где случилась трагедия, выписывая зигзаги, подпрыгивая легко и грациозно, точно газель. Надо признаться, что счастье наполняет ее сердце: мертва не она, хотя сегодня погибла одна зебра. Завтра вместе с другими соплеменницами наша зебра будет плакать от жалости, и ее слезы будут искренними. Но она жива. Жива. И к тому же ей был преподан самый главный урок саванны, который она передаст своей дочери.

И урок этот не имеет никакого отношения ко львам. Все, что следует знать зебре, чтобы выжить в саванне, заключается в одном: надо бегать быстрее, чем другие зебры.

Старому порядку мы противопоставляли порядок нашей жизни. Это придавало смысл всем мытарствам, которые нам выпадали на долю. Мы постоянно перемещались по стране: из города в город, с одной фабрики на другую, и всегда ездили на ночных поездах, а нередко и в вагонах для скота. На рассвете, просыпаясь в дешевых гостиницах, мы первым делом вытряхивали из ботинок тараканов. Вся наша одежда пропахла дезинфицирующим раствором, как простыни в казармах. Чем больше мы старались сохранить ее опрятной и чистой, тем более жестоко с ней обращались. У нас, конечно, была приличная одежда, хотя и потертая и пережившая тысячи операций, в которых мы принимали участие, но нам гораздо больше нравилось одеваться как беглые каторжники. Рудольф, например, питал самые нежные чувства к белому шерстяному свитеру — толстому и длинному, с высоким воротом, какой носят моряки. Эта любовь была так же нерушима, как связь двух супругов. Ворот заменял ему шарф и оберегал от стужи в северных районах страны, а в южных Рудольф скатывал его в трубочку как носок. Поверх свитера он набрасывал серый и тоже шерстяной пиджак, такой старый, словно в нем прогрызли дырки полчища крошечных мышек. Очень подходящая деталь. Рваная одежда прибавляла антибуржуазный оттенок его внешности. Другая форма одежды сделала бы Рудольфа похожим на директора католического банка, на врача, лишенного диплома за нарушение клятвы Гиппократа, или даже на полковника, покинувшего своих солдат, чтобы сыграть партию в шахматы. В общем, что-то в этом роде. Волосы с проседью, как у пожилого канадца, и холодный металлический взгляд голубых глаз превращали его в блудного сына старинного аристократического рода. Длинные скулы казались двумя свинцовыми пластинами, а тонкие пальцы немедленно вызывали в голове его собеседника следующую мысль: о, как жаль, что у этого великолепного пианиста такие грязные ногти, Шопен бы ему подобного неряшества никогда не простил. Единственной деталью, которая диссонировала в его внешности избранного, были ноги — слишком короткие для крупного туловища. Рудольф бросил академию и отрекся от богатства своей семьи ради мировой революции.

Можно сказать, что он обладал классическим складом ума, хотя и адаптировался к современной индустриальной эпохе. Его голова всегда была повернута в сторону будущего века, и он поставил на службу революции свое исключительное красноречие и свое острое перо. Следует, правда, признать, что он преуспел куда больше в области литературы, чем в области риторики: его вкус был хорошим вкусом, тон — верным тоном, понимание вопроса — правильным пониманием. Он умел доходчиво и терпеливо разъяснять принципы и яростно бороться с противником. Когда я читал его брошюры, то видел всю Пруссию, охваченную огнем.

Перед неискушенной аудиторией Рудольфа подводила излишняя любовь к интеллектуальности — она отдаляла его от публики. Более того, он переваривал великих авторов, но, излагая их взгляды, не прибавлял ни одного собственного слова к выученному уроку. Наш товарищ сам прекрасно осознавал свои слабые стороны. Можно сказать, что он мог бы стать хорошим учеником самых выдающихся философов, а для маленьких кружков пролетариев, которых мы обучали, привлекали на свою сторону и вдохновляли, мой друг становился пророком мировой революции, посланником высших сфер познания и надежды. Абсолютное их большинство склонялось перед его разумом, просветленным диалектическим материализмом. Такие абстрактные слова, как коммунизм, анархизм или социализм, превращались в его устах в конкретные понятия и прогнозы на будущее или в непреложные законы развития общества. Выбор оставался за его слушателями: он внушал им, что они, и только они, обладают ключом к изменению миропорядка.

Черты лица Рудольфа сложились под влиянием строжайшей дисциплины, а у Беппо они несли на себе следы воздействия алкоголя. Первый исполнял роль стратега, а второй принадлежал к породе чистых борцов. Рудольф стал революционером, потому что ему было что сказать людям, а Беппо пришел в революцию, потому что хотел действовать. Его сила заключалась в невероятной активности. В какой-то степени он подчинялся Рудольфу и доносил его речи до широких масс. Когда мы приезжали в район шахт или в зону металлургических заводов, довольно часто первыми словами Рудольфа были следующие: „Беппо, Франк. Будьте добры, созовите мне людей“.

И мы — с расторопностью библиотекарей — направлялись в рабочие клубы и приглашали на собрание членов партии и просто любопытных.

Беппо не обладал инициативой и страдал тревожным расстройством на почве онанизма, но вполне годился для непосредственного действия. Он был готов выполнять распоряжения, которые представляли ему как результат демократически принятых решений, без малейших колебаний или сомнений. На верхней губе у него имелась редкая неопрятная растительность. Если бы эти волоски были длиннее, то из них получились бы сербские усы, если бы они были гуще, то сошли бы за усы португальца. Но в своем естественном виде они напоминали усы тюленя. Вместо пиджака он носил необъятное черное пальто, которое скрывало все, начиная от раздутого газами живота и до самодельного револьвера или маленькой бомбы, предназначавшейся для императора Австрии. Среди всех ретроградов этого мира он особенно ненавидел Бурбонов, куда сильнее, чем Гогенцоллернов; а банкиры казались ему более страшными врагами, чем военные — простые палачи, которых хорошо выдрессировали. Мировоззрение Беппо отчасти сложилось под влиянием чтения Золя. Кроме того, он лично не принимал на дух правительство Бельгии, хотя причин этой нелюбви никто не знал. Его идолом был Гарибальди.

Однажды Беппо задержали в Брюсселе или недалеко от Брюсселя, куда он поехал связным. Контролер в поезде обнаружил у него бомбу. На суде мой друг ограничил свою речь проклятиями в адрес монархии и всех ее мелкобуржуазных сторонников. В ответ на вопрос о взрывном устройстве он произнес заранее отрепетированную фразу, которая предназначалась не столько судье, сколько истории: „Это не я вез бомбу, а бомба везла меня“.