Он покрепче сжимает мою рубашку и делает шаг в сторону обрыва. Я вспоминаю, как накануне меня точно так же держала за майку Карли, когда мы целовались, и на мгновение нахлынувшая грусть заглушает страх.

— И что теперь? — спрашиваю я. — Всаживать будешь?

— Да нет. В данную минуту я размышляю над тем, не скинуть ли тебя с этого обрыва.

— Ну, слава богу. А то я уж подумал, ты нагибаешься, чтобы повторить опыт с Вики Хутерс.

Лицо Шона мгновенно сереет, и он делает еще один опасный шаг вперед. Хотя под ногами уже чувствуется край обрыва, я не могу не думать о запахе у него изо рта.

— Знаешь чего, — говорит Шон. — Ты, похоже, очень хочешь, чтобы я тебя туда скинул. Я тебе предоставил все условия, чтобы свалить из города, но ты, видно, на всю голову двинутый маньяк, весь в мамашку. Тебе просто очень хочется, чтобы кто-то поскорее избавил тебя от мучений.

Я смотрю в его лицо, находящееся в каких-то миллиметрах от моего, и пытаюсь определить, насколько серьезная опасность мне угрожает. Несмотря на то, какие мы разные, мы с Шоном вместе росли, в детстве ходили друг к другу на дни рождения, сто раз во дворе в баскетбол играли — ну, до того, как его в команду взяли, и ему уже стало не по чину играть с такими, как я. Да, мы можем друг друга не любить, и подраться вполне можем, но чтобы сбросить меня со скалы? Мне кажется, наше общее прошлое не позволит Шону пойти на такую крайность: если я и не расшибусь до смерти, то уж покалечусь наверняка. Чутье подсказывает мне, что на самом деле не будет он меня сталкивать в пропасть. Мне надлежит произнести какие-то примирительные слова, чтобы он вышел победителем и мог отступить, не потеряв лица.

— Шон, — начинаю я. Он качает головой и как бы невзначай сталкивает меня вниз.

Какой-то миг — и я уже воздухе. Только что я стоял на скале, чувствуя затхлую табачную вонь у Шона изо рта, а в следующее мгновение уже лечу над водопадами. Я врезаюсь в ледяную воду боком, и на несколько секунд воцаряется полная тишина, потому что столб воды вбивает меня в речную глубину. Время теряет всякое значение, потом всякое значение теряет значение, и существует только мирный гул водопада, звучащий сквозь пятиметровую толщу воды. Все вокруг видится мне каким-то мутно-зеленым: камни, илистое речное дно, мои веки изнутри, когда я смаргиваю. Я не чувствую никакой паники, хотя в глубине сознания чую, что как только шок пройдет, паника начнется. Я ощущаю какое-то вселенское спокойствие и вдруг понимаю желание остаться на дне навсегда, раствориться в этом темном, колышущемся покое, который наверняка так просто и надежно оградит меня ото всех иных мыслей. Кажется, на мгновение это желание даже завладевает мной. И тут, ровно с той же силой, с которой бушующий поток только что поглотил меня, он выплевывает меня на поверхность. Я отчаянно хватаю ртом воздух, леденящий холод запоздало сковывает тело параличом, и в подхватившем меня течении онемевшие ноги и спина не чувствуют, как их волочит по камням и веткам, чуть прикрытым пенящейся водой. За новой излучиной русло реки расширяется, образуя новую мелкую заводь, течение стихает, и мне удается подняться на ноги и добрести до берега. И хотя я не в силах унять дрожь, я до смешного счастлив оттого, что все-таки жив. С моего тела стекает холодная вода, и я понимаю — это Сэмми передает мне привет, это мама заключает меня в свои объятия, — и меня захлестывает совершенно невиданная эйфория. Я полностью очищен и возрожден, кажется, что моя жизнь божественным образом снова обрела смысл и гармонию, которых мне столько лет не хватало. Перехитривший смерть переступает, наверное, определенный рубеж, выходит на плато новых возможностей. Внезапно мутная, тошнотворная вода, которой я наглотался, подступает к горлу, и меня безудержно рвет, и все тело сотрясается в страшных спазмах, не стихающих даже после того, как выходят последние капли жидкости. Я падаю на колени на пожухшую, неживую траву у кромки воды, потом валюсь на бок и немедленно впадаю в зыбкое состояние полунебытия, а от былой эйфории не остается ни следа.

Проходит бог весть сколько времени, прежде чем неизвестные руки переворачивают меня на спину и я, подняв глаза, обнаруживаю одного из товарищей Джареда, который с интересом меня разглядывает.

— Мистер Гофман? — говорит он.

— Микки? — бормочу я.

— Да.

— Что ты здесь делаешь?

В ответ раздается свистящий звук, за ним глухой хлопок, и Микки делает шаг назад, а по кофте у него разливается пятно красной краски.

— А, черт, — говорит Микки.

«Я жив», — успеваю подумать я и с улыбкой на губах теряю сознание.

Уэйн снова и снова разглядывает свои пальцы. Он подносит их к лицу, сгибает, разгибает, сжимает, соединяя сухие кончики, и вновь разжимает. Он теперь обожает всякие части своего тела, его завораживает, что они продолжают безотказно служить, как будто бросая вызов надвигающейся смерти.

— Кому это нужно, — говорит он мне, не отрывая взгляда от своих рук, когда я вхожу в кабинет отца, который мы с Карли переделали в комнату для Уэйна. — Они по-прежнему… такие умелые.

Я протираю глаза спросонья и сажусь на край его больничной кровати, которую Оуэн, вместе с прочим оборудованием, выслал мне в огромном грузовике. Как всегда, мой литературный агент хватил через край: прибывшей мебели хватило бы на небольшую больницу.

— Нет, ты посмотри, — говорит Уэйн, приподнимая одеяло и заглядывая вниз. — Боже мой, у меня же встает!

— Хм. В наличии эрекция и совершенно не занятая умелая рука. Может, вас оставить на некоторое время?

Уэйн откидывается на подушки и улыбается, показывая черные, ввалившиеся десны, из которых как щебенка торчат мутно-серые зубы. В нем все умирает быстро, но рот, похоже, опережает все остальные части тела.

— Мать мне говорила, будто ученые доказали, что онанизм приводит к слепоте, — говорит Уэйн.

— Надо же, как хорошо: мать с сыном свободно беседовали о сексе.

— Не говори. А какие соображения по поводу мастурбации были у Гофмана-старшего?

— Он говорил так: запачкаешь простыни — стирать будешь сам.

Уэйн улыбается и возвращается к созерцанию собственных пальцев.

— И кому это нужно, — повторяет он грустно.

В дверь стучат, и появляется Фабия, плотная сиделка с Ямайки, прибывшая тоже по милости Оуэна. Она неслышно проходит по комнате и начинает готовить для Уэйна лекарство.

— Сейчас будем купаться, — произносит она густым, музыкальным голосом: это знак, что мне пора уходить.

— Где Карли? — спрашивает меня Уэйн.

— Еще спит.

— В чьей постели?

Я качаю головой, направляясь к двери.

— Она в бывшей комнате Брэда.

Уэйн качает головой в ответ:

— Джозеф, Джозеф, — вздыхает он. — Ты меня убиваешь.

Я замираю у двери, и мы серьезно смотрим друг на друга, пока невольная ирония его слов медленно растворяется в воздухе.

— До скорого, — хрипло говорю я и выхожу.

Мы с Карли перевезли сюда Уэйна на следующий день после моего позорного плавания в водопадах, из которого я чудесным образом вышел живым и невредимым. Миссис Харгроув сердито наблюдала за нашими действиями, но не высказала никаких возражений, когда мы выносили вещи Уэйна. Когда мы выводили его самого, я с одной стороны, а Карли с другой, он остановил нас в дверях и обернулся к ней: в глазах у него блестели слезы, подбородок дрожал.

— Мама, до свидания, — сказал он. — Я только хотел сказать, что я тебя люблю и прошу прощения за все, что тебе пришлось из-за меня пережить.

Мать кивнула, и я не сомневался уже, что она дрогнет и бросится умолять, чтобы он остался, но она произнесла только: «Я буду за тебя молиться», — и продолжала механически кивать до тех пор, пока он не отвернулся и мы не двинулись вниз по ступеням. Перед тем как сесть в машину Карли, он снова остановился и бросил последний взгляд на дом своего детства. Мы тронулись; интересно, каково смотреть на что-то, — не важно, на что, — и понимать, что видишь это в последний раз?