— Брэд, все в порядке. Я сам справлюсь, — говорю я вовсе не потому, что я действительно могу сам справиться, а потому, что меня, идиота, всегда тянет что-нибудь сказать.

Толпа одобрительно гудит, раздаются выкрики вроде «пусть он сам за себя постоит», и я молю бога, чтобы Брэд на них не поддался. Брэд бросает на меня уничтожающий взгляд, скептицизм граничит в нем с презрением, ровно такой же взгляд я встречал когда-то, если вдруг предлагал ему покидать вдвоем мячик. Обычно этот взгляд доводит меня до такой ярости, что я бросаюсь делать какую-нибудь ужасную глупость, но теперь я нахожу его очень ободряющим. Брэд не допустит, чтобы я сегодня погиб.

— Шел бы ты лучше, Гоф, — хрипит, захлебываясь от ярости, Шон. — К тебе у меня претензий нет, но если ты не свалишь, то я сам тебя свалю.

— Ну-ка, давай, — отвечает Брэд.

Шон делает шаг вперед, руки Брэда складываются в стойку, лоб рассекает зловещая напряженная складка, но броситься друг на друга они не успевают — пульсирующую тишину разрывает рокочущий голос, при звуках которого противники застывают как вкопанные:

— Какого черта тут происходит?

Зрители расступаются, и из толпы неспешно, почти по-королевски выходит тренер Дуган. Это рослый, внушительный человек с высоким лбом и темными, недобрыми глазами. За то время, что я его не видел, волосы под его неизменной кугуарской кепкой из седоватых стали серебристо-белыми, а на лице заметно прибавилось морщин. Местами его фигура просела и обвисла под грузом прожитых лет, но он идет сквозь притихшую толпу с особой величественной грацией, словно генерал, обходящий свои войска.

— Таллон! — хрипло кричит он. — Гофман! Какого черта вы двое тут делаете?

— Он ни при чем, — говорит Шон, замерший в своей боксерской стойке. Потом указывает мимо Брэда, на меня: — Все из-за его брата.

Тренер поворачивается ко мне, и его глаза прожигают в моем черепе две симметричные дырки.

— Он не стоит того, чтобы двое моих ребят дубасили друг друга, — говорит он, не отрывая взгляда от меня. — А ну, вы оба: опустили руки и отошли друг от друга!

Они смотрят на него, потом снова друг на друга и в нерешительности хмурятся.

— А ну, живо, — ревет Дуган.

Брэд и Шон опускают руки и неуверенно пятятся на несколько шагов назад. Все это время Дуган не спускает глаз с меня, и в его взгляде читается смесь презрения с интересом.

— Артур Гофман лежит в коме в больнице Мерси, и я считаю, будет правильно, если в знак уважения к нашему товарищу по команде мы не станем вышибать мозги из его ублюдочного сыночка.

Он поворачивается в сторону барной стойки, за которой с потешным выражением облегчения стоит Луис.

— А теперь, Луис, я обращаюсь к тебе как к хозяину заведения — помоги поддержать порядок. Тут сидит человек, само присутствие которого оскорбительно для постоянных клиентов заведения, и я думаю, всем будет лучше, если им не придется выпивать вместе с ним. Не дай бог, случится чего.

— Что же мне, — нервно отвечает Луис, — выгонять его прикажете?

Дуган поднимает руки над головой в умиротворяющем жесте.

— Луис, бар твой, а не мой. Ты управляешь этим заведением по собственному разумению, и никто не может тебе указывать.

Луис с минуту смотрит на Дугана, потом поворачивается ко мне.

— Я думаю, вам лучше уйти, — быстро говорит он. — Всем так будет проще.

Дуган кивает ему с улыбкой деда, который гордится своим внуком.

— Елки-палки, Луис, — с отвращением произносит Уэйн. — Мужик ты или нет?

— Что, не терпится пощупать, чтобы лично убедиться? — кричит кто-то из толпы, и заведение взрывается от злобного хохота.

— Кто это сказал? — ревет Дуган, и толпа снова стихает.

Брэд поворачивается ко мне со словами:

— Пора уходить.

Я киваю, и мы направляемся к двери, а за нами следует Уэйн, который ругается и плюется направо и налево.

— Обязательно надо было пойти и нажраться, да? — Брэд практически орет на меня, когда мы оказываемся на улице. — Очень хотелось поднять бучу!

— Эй, он сам на меня полез, — слабым голосом говорю я.

— И прибил бы, — зло докончил Брэд, презрительно фыркая. — Ты что, не понимаешь, да? Ты не можешь расхаживать по Буш-Фолс с таким видом, как будто бы ты не писал этой чертовой книги. Слишком многих ты достал.

— Ну не любят меня. — Я пожимаю плечами. — И что? Велика новость! Тебе-то что?

Брэд поворачивается ко мне в полной ярости:

— Живу я здесь, придурок! Вот это, — он обводит жестом близлежащие здания, — мой город. Я понимаю, для тебя это просто литературное сырье, но я-то вижу этих людей каждый день!

— Никто не просил тебя вмешиваться, — говорю я. — Хочу получить по шее — и получаю, твое какое дело?

Он окидывает меня тяжелым взглядом, на лице его отражается гремучая смесь невысказанных чувств. По крайней мере, я очень надеюсь, что он не собирается их высказывать, потому что я не уверен, что смогу выслушать все, что думает обо мне Брэд в эту секунду. И тут я понимаю две вещи: во-первых, что моему старшему брату я отнюдь не симпатичен, а во-вторых, что мне бы страшно хотелось, чтобы это было не так. Брэд медленно, с шумом выдыхает, зажмуривается и встряхивает головой.

— Я пошел домой, — устало говорит он.

Он отворачивается и уходит, я смотрю ему вслед, бесконечно ненавидя себя, и размышляю о том, что в какой-то момент самый распоследний козел всегда понимает, что он таки козел. Просто сделать с этим уже ничего нельзя.

Я поворачиваюсь к Уэйну, облокотившемуся о витрину бара: он выглядит ужасно осунувшимся и потрепанным.

— Ты готов идти домой? — спрашиваю я.

— Не-а. Все только начинается, — говорит он с улыбкой, отступает от стены, и его немедленно выворачивает на мостовую.

Трезветь лучше постепенно, как аквалангисту всплывать с большой глубины: надо периодически останавливаться, чтобы привыкнуть к смене давлений. Получивший по роже такой роскоши лишен: он разом впечатывается в стенку трезвости, и ох как же это больно, когда вот так, по-садистски, наводят резкий фокус на свежие раны и синяки. Зато есть в этом и свои плюсы: теперь я чувствую себя в состоянии сесть за руль и отвезти Уэйна и себя домой, что я и проделываю с великой осторожностью, живо представив себе, с какой счастливой крысиной улыбкой Мыш выпишет мне штраф за вождение в нетрезвом виде, уже предвкушая, как будет на следующий вечер расписывать этот эпизод за пивом своим дружкам, приплетая всякие героические подробности.

В горле чувствуется какая-то сдавленность, какой-то теплый комок стоит на стыке груди и пищевода, и я понимаю, что все это время сдерживаю слезы. То ли я все еще отхожу от неожиданного нападения Шона, то ли со мной происходит что-то более значительное.

Уэйн откидывается на сиденье, на его изможденном лице застыла усталая, довольная улыбка.

— Скажи, весело было!

— Рад, что мое публичное избиение доставило тебе удовольствие.

— Ну, все же обошлось, — говорит Уэйн.

— А ты, прости, лицо мое видел? — С этими словами я поворачиваю зеркальце заднего вида и тщательно рассматриваю себя. У меня разбит левый висок, в который засветил Шон, и кожа вокруг раны распухла и побагровела. В какой-то момент во время схватки у меня пошла носом кровь, и теперь на верхней губе красуется запекшаяся корка, и ощущение такое, как будто губу намертво приварили к ноздрям. Еще один синяк назревает справа над челюстью, чуть ниже правого уха, кроме того, всякий раз, как я закрываю или открываю рот, раздается подозрительный хруст.

— Ты легко отделался, — отмахивается Уэйн. — Если бы Брэд не вмешался, пришлось бы твои жизненно важные органы из-под столов выгребать.

— Боже, — говорю я, — даже не знаю, как бы ты выдержал столько веселья в один вечер!

Уэйн смеется и, закрыв глаза, приваливается к окну:

— А все-таки круто он за тебя вступился.

— Это точно, — говорю я негромко и чувствую, что горячий шар у меня в горле вот-вот разорвется. — А что такое с Шоном?