Я смотрю, как он берет ноутбук и кожаную дорожную сумку, а потом иду за ним к двери. Невероятно, но на улице по-прежнему припаркован белый лимузин.

— Ты все это время его держал? Тебе придется как следует раскошелиться.

— Это тебе придется раскошелиться, — ухмыльнувшись, говорит он, выходя на крыльцо и спускаясь вниз, прежде чем я успеваю поблагодарить его за то, что побыл со мной. Сквозь стеклянную дверь я вижу, как нелепый лимузин трогается и петляет по кварталу. Тут в крыше автомобиля открывается люк, и появляется рука Оуэна, смешно размахивающая бокалом с вином. Когда он доберется до дому, он будет совсем тепленький. Я впервые улыбаюсь, почувствовав кинематографичность момента — белый лимузин быстро исчезает в темных коннектикутских сумерках. На кухне звонит мой мобильный. Сначала решаю не подходить, но потом передумываю. Как верно сказал Оуэн, пора начать новую жизнь, разобрать завалы, понять, что к чему. Внезапно и беспричинно почувствовав себя обновленным, я выдергиваю телефон с зарядки и раскрываю его.

— Ты — полный козел, — говорит Натали.

Оуэн оставил на кухне огромную коробку. Раскрыв ее, я обнаруживаю новехонький ноутбук «Делл Инспайрон», несколько дисков и в спешке нацарапанную записку от Оуэна: «Ни о чем не думай. Просто включи и работай». Через пятнадцать минут компьютер включен на столе в моей комнате, а я задумчиво сижу напротив. Пустой экран подначивает меня, мол, сможешь написать хоть что-нибудь стоящее? Страшновато начинать с чистого листа, но что-то привлекательное в этом есть. Напомнив себе, что я уже проходил через это — и заслужил, между прочим, признание читающей публики, — я разрешаю себе коснуться пальцами гладких пластмассовых клавиш.

В последние несколько дней у меня начала зреть одна идея, каркас истории, и теперь я верчу его в голове, пытаясь нащупать отправную точку. «Приезду Мэта Бернса домой на похороны отца больше всех удивился сам Мэт», — печатаю я и в нерешительности замираю. Это предложение выглядит маленьким и незначительным на огромном белом пространстве экрана — неужели с такой стартовой площадки можно запустить настоящий роман? Однако что-то в его разговорной простоте убеждает меня продолжить, и я начинаю печатать, сперва робко, а потом все более уверенно. Через два часа я заканчиваю третью главу. Я задумал лирический детектив про сына, вернувшегося домой, чтобы расследовать обстоятельства смерти своего отца, с которым он давно не общался, и начинает раскапывать улики, а вместе с тем — и собственное непростое прошлое. Это основная идея, и уже на первых страницах я начинаю чувствовать, что нащупал что-то важное, из чего может родиться книжка, которую я смогу написать от начала до конца. Когда я наконец прекращаю печатать и сохраняю свой текст, сдерживая порыв перечесть написанное, на часах уже десятый час. Я вспоминаю, что уже больше двух дней не мылся и что от меня пахнет. Впервые после возвращения в Буш-Фолс я чувствую, что сам решаю, как поступать. Ощущение, конечно, зыбкое — просто интерес к письму снова пробудился, вот и все, — но в моем положении нельзя пренебрегать даже малым.

Когда человек голый и мокрый, ему почему-то всегда многое кажется по плечу. Я энергично моюсь, решительно отскребая двухдневную грязь, и при этом я ощущаю себя государственным конгрессом в одном лице, выпускающим одно за другим решительные постановления. Я напишу новый роман. Я налажу отношения с родными и постараюсь соответствовать роли брата и дяди. С Джаредом я уже начал движение в нужном направлении, хотя и совершая некоторые противозаконные действия. Я преодолею неловкость, повисшую между мной и Карли, и выясню, можно ли еще что-то спасти. Я буду другом Уэйну и предложу ему всяческую поддержку и утешение. Я заново рождаюсь из светло-зеленой пены от геля «Айриш Спринг» и шампуня «Хербал Эссенс», я покрыт мыльной пленкой новых возможностей.

Только-только выключив воду, я слышу, что звонят в дверь. Я быстро обматываю полотенце вокруг талии, ощущая бодрящий холодок на мокром теле, и сбегаю вниз по ступенькам, все еще ликуя от новообретенных перспектив. И тут я распахиваю дверь — и вижу Люси, раскрасневшуюся и запыхавшуюся, в короткой юбке и водолазке. Дело принимает новый оборот.

— Привет! — говорю я, отступая назад, чтобы дать ей войти.

— Прости, что без приглашения, — говорит она. — Я боялась, что ты уже уехал.

Она убирает выбившуюся прядь, которая прилипла к ее губной помаде.

— А вот и нет, — говорю. — Я еще тут.

Она смущенно улыбается:

— Прости, что не пришла на похороны. Я в последнее время нигде не бываю, и поэтому…

— Ничего страшного, все в порядке.

Кажется, все происходит как в замедленной съемке, потому что я успеваю рассмотреть всю ее, до мельчайших подробностей: гладкий овал лица, невозможно красные губы, словно впечатанные друг в друга и ставшие отдельным, совершенно новым, восхитительным органом; тугую грудь, выпирающую под темной тканью водолазки, гладкие загорелые ноги и мягкие очертания бедер в том месте, где их пересекает край юбки.

Мы произносим еще по паре реплик, но теперь, когда мы так близко, наш разговор едва слышен, слова долетают откуда-то издалека. Я делаю шаг назад, обеими руками прижимая к себе полотенце, говорю, что сейчас сгоняю вверх одеться, но Люси бросается вперед, кладет ладонь мне на руку и говорит, что не нужно; ее голос — радиосигнал, а мое тело — приемник, я дрожу и говорю: «Я же мокрый», но она прижимается ко мне, с силой отводит мою руку от моего собственного тела и направляет вверх, к себе под юбку, туда, где сходятся ее ноги, а сама прижимается ко мне губами и шепчет что-то, и я шепчу в ответ, и полотенце оказывается на полу за секунду до того, как туда же отправляется юбка.

Спотыкаясь, мы поднимаемся по лестнице, целуясь и со звериной страстью приникая друг к другу, но когда мы оказываемся в моей комнате, она отталкивает меня, чтобы я мог смотреть, как она раздевается. Она делает это очень медленно, в мягком свете, струящемся из коридора сквозь дверной проем. Невероятно, но вот она, нисколько не смущаясь, стоит передо мной обнаженная, и я пожираю глазами каждый сантиметр ее потрясающего тела. Люси должно быть за пятьдесят, но тело категорически не соглашается соответствовать своему возрасту. Кожа все еще сияет свежестью, груди удивительно упруги и полны, живот гладкий и совершенно плоский. Казалось бы, никакая реальность не может превзойти многолетних мечтаний, но оказывается, что это не так. Небольшие изъяны, прыщики и складки, и даже красная родинка в форме Италии под левой ягодицей — все они только оттеняют совершенство ее форм, это те самые исключения, которые подтверждают правило. Она медленно подходит к моей кровати, взбирается на нее, распластывается на четвереньках, и ее неподвластная возрасту задница в форме спелого яблока слегка подается вверх, когда она оборачивается, чтобы посмотреть на меня через плечо.

— Давай по полной, Джо, — стонет она, поднимаясь на руках, и сквозь разведенные бедра я вижу, как ее соски задевают смятые простыни. — По самое не могу.

И я повинуюсь. Она теплая и мягкая, влажная, послушная, нежная — в каком-то смысле как раз такая, как я всегда и представлял себе. Мягкая округлость грудей в моих руках, упругость сосков-черешенок на зубах, ощущение ее языка, когда он нащупывает мой, прикосновение ее влажных губ. Мы страстно целуем, лижем, сосем, гладим друг друга, не останавливаясь ни на секунду, не давая себе ни о чем задуматься, и когда я проникаю в нее, она достигает оргазма почти сразу, крича и впиваясь ногтями в мои ягодицы, проталкивая меня еще глубже внутрь себя. Такой быстрый финал мне только на руку, потому что после шести месяцев воздержания я весь как натянутый нерв, идущий в то самое место, и никакой тантрической стойкости от меня ожидать не приходится. В следующий миг я финиширую сам и с последним сладостным толчком вспоминаю о Карли, и тут меня охватывает стыд.