Вечером того же дня кто-то избил Шона Таллона на парковке у «Герцогини», в которой команда отмечала победу. Шон появился в школе только через несколько дней, у него была сломана рука, а вся правая половина лица была совершенно разбита. Он ни слова про это не сказал, но по тому, как он смотрел на меня, я понял, что, покидая город, Уэйн сделал небольшой крюк, чтобы оставить прощальный подарок для Сэмми.

Примерно через четыре недели Сэмми прыгнул в водопад.

В последние два дня разнообразные обрывки моих воспоминаний, словно новые кофейни «Старбакс», выскакивали на каждом шагу, поэтому меня не должно было удивить появление на ступенях отцовского дома Люси Хабер. Однако в первый момент я совершенно сражен. На ней босоножки на высокой платформе, длинная облегающая юбка с очень смелым разрезом и шелковая блузка с глубоким круглым декольте. С дороги, где я припарковался, кажется, будто она вообще не постарела, и только подойдя поближе, я замечаю легкие морщинки под глазами и в уголках губ, сложенных в неуверенную улыбку. Количество экземпляров «Буш-Фолс» на газоне несколько подросло с утра, и я чуть не падаю, споткнувшись об один из них, не в силах отвести взгляда от Люси.

— Здравствуй, Джо, — говорит она, и голос ее звучит ниже, чем мне запомнилось.

— Привет, Люси.

Я поднимаюсь по ступенькам, и мы сначала вроде жмем друг другу руки, но потом, на полпути прервавшись, неловко обнимаемся. Я чувствую, какая она гибкая и упругая, чего совсем не ожидаешь от пятидесятилетней женщины, а от ее волос исходит все тот же дурманящий аромат сиреневого шампуня, который пьянил меня еще подростком.

— Я услышала, что ты в городе, — сказала она, отступая назад, чтобы получше разглядеть меня, — и решила заглянуть.

— Я очень рад, — говорю я, хотя сам еще не понял, правда ли это. Я впускаю ее внутрь, нарочно громко звеня ключами, на тот случай, если Джаред с подружкой снова тут, но дом пуст. Господи, о чем же мне говорить с Люси?

— Налить вам чего-нибудь? — предлагаю я.

— Спасибо, не нужно, — отвечает она, с некоторым интересом оглядывая прихожую.

— Точно?

— Да.

Она заходит в гостиную и наклоняется к семейным фотографиям на журнальном столике. Люси Хабер в доме моего детства — это редчайшее астрологическое явление, вроде противостояния планет, и последствия его непредсказуемы.

— Как отец?

— Так себе, — отвечаю я, садясь на диван. Она почти сразу опускается рядом, отчего сиденье подо мной слегка смещается. Куда логичнее и уместнее было бы сесть на кушетку, стоящую перпендикулярно дивану, и я растерян, встревожен, да и что греха таить, возбужден ее неожиданным выбором.

— Мне очень жаль, — говорит Люси. — А ты что, в аварию попал?

— А?

Она скользит пальцами по моему лицу вдоль раны на виске. Материнский жест? Сексуальный? Фрейдистский? Возможные варианты проносятся у меня в голове, как в телевикторине. «Прошу помощь зала!» Прикосновение Люси немедленно запускает моторчик в нижней части моего тела, и от него вниз немедленно начинают идти волны тепла. Я молюсь о том, чтобы дрожь в моих бедрах снаружи была не так заметна, как изнутри.

— В драку попал, — отвечаю я, — с одним из эмоциональных критиков моего творчества.

Она кивает, слегка задержав руку на моем лице:

— Надо думать, у тебя их тут немало.

— А вы тоже из их числа? — нервно спрашиваю я. Именно такого момента я и опасался, когда умолял Оуэна, чтобы он позволил мне вычеркнуть из рукописи особенно откровенные страницы про Люси. И вот мы вместе — прямо как в страшном (или прекрасном) сне, и я весь как на ладони, мое страстное увлечение больше не секрет для нее. Ладно бы только это, но она знает, что я об этом знаю, а я знаю, что она знает, что я знаю, и этот дополнительный виток знания заставляет мои поджилки трястись от ужаса.

— Меня очень тронула твоя книга, — говорит она, при этих словах у нее начинает дрожать нижняя губа. — Ты по-новому показал мне моего сына, я как мать совсем не знала его с этой стороны.

Она протягивает руку и сжимает мою ладонь.

— Даже выразить не могу, насколько это дорогой подарок.

Я онемел от удивления. Свидетельством моего полнейшего эгоизма может служить то, что я даже не задумывался, каково будет Люси читать про Сэмми. Меня беспокоили только мои собственные сексуальные признания.

— Очень рад, — заикаясь, говорю я.

Она кивает, а потом тихо смеется, аккуратно останавливая слезу кончиком пальца. Ногти у нее идеально отполированы.

— Иногда, когда мне особенно одиноко, я перечитываю некоторые места в твоей книге — это меня очень успокаивает.

Какие это, интересно, места? Я разглядываю ее лицо, по-прежнему совершенно безупречное, пухлые губы, такие чувственные и зовущие, она только самую малость выпячивает их наружу, как будто намекает, как сладостно они могут присосаться к различным частям твоего тела. Она снова откидывается на диване и тепло улыбается мне, зубы ее ослепительно-белые, наверняка от постоянной полировки этими невозможными губами. Я тщетно роюсь в голове, пытаясь найти хоть какие-то слова, но в голове пусто, поскольку кровь, будучи веществом жидким, от нее отлила, переместившись в самую нижнюю доступную точку.

— Рад тебя видеть, Люси, — говорю я в конце концов.

Она кивает, улыбаясь, и поднимается, чтобы уходить.

— Я тоже рада тебя видеть. Вспомнилось сразу много всего.

Я провожаю ее в прихожую, тщетно стараясь не пялиться на ее зад. В дверях она берет мою руку в свои ладони.

— Джо, ты был для Сэмми хорошим другом. Для него это много значило. И для меня тоже.

— Я старался, — сбивчиво отвечаю я, чувствуя, как в состоянии полнейшего возбуждения безбожно лицемерю.

Люси снова меня обнимает, на этот раз крепче, всем своим телом прижимаясь ко мне. Могу поклясться: это совсем не такое объятие, как первое. Движение это она совершает так неожиданно, что я не успеваю подготовиться, увернуться как-то так, чтобы мое возбуждение не было заметно, и поэтому я как штыком что есть мочи упираюсь ей в бедро. Теперь она знает, и я знаю, что она знает, и она знает, что я знаю, что она знает. И снова наше знание образует замкнутый круг, в центре которого — сильнейший прилив крови в определенной части моего тела. Повернув голову, она прижимается губами к моему уху, заставляя меня пожалеть, что на ушах не бывает вкусовых рецепторов, способных распознать вкус ее духов. Кажется, персик.

— Заходи ко мне, — шепчет она. — Я хочу еще поговорить о твоей книге.

— Приду, — говорю я, дрожа от нажима ее губ и чувствуя, как по моей шее разливается жар. Вот что значит полгода полного воздержания.

Она отступает, проводит пальцами по моей руке, выпуская меня из объятий.

— Обещаешь?

Я обещаю.

При редактировании «Буш-Фолс» я метался и не мог решить, включать ли в книгу описание моего страстного увлечения матерью Сэмми, опасаясь, что в один прекрасный день Люси ее прочтет.

— Как только ты начинаешь править свой текст, исходя из того, кому и как он может понравиться, ты рискуешь потерять целостность произведения, — мрачно сказал Оуэн.

— Это же художественная литература, — слабо протестовал я.

— От автора художественного текста требуется такая же правда, как и от документалиста, — напыщенно произнес Оуэн. — И даже в большей степени, так как его не связывают соображения фактического характера.

— Тут какое-то терминологическое противоречие, нет?

— Только в глазах узколобого буквалиста. И вообще, дело вовсе не в этом.

— А в чем?

Оуэн ухмыляется:

— Секс хорошо покупают.

Вскоре после визита Люси я, стоя под душем, до смерти пугаюсь пронзительного тоскливого воя, который с остервенением вырывается из моей груди, царапает горло и глухо отдается от кафельных стен и матовой стеклянной двери душа. Этот одинокий крик прорывает какую-то внутреннюю плотину, и еще минут пять я содрогаюсь в плаче под горячей струей, тело сотрясается от рыданий, рвущихся наружу из глубины живота.