— Потому что Мыш еще со мной не наигрался.

Она нетерпеливо фыркает:

— Почему ты не уехал назад, в Нью-Йорк?

— Знаешь, — говорю я, подходя к решетке, — за последние несколько дней меня только ленивый об этом не спросил. Не будь я так уверен в себе, мог бы решить, что мне не рады.

Синди сухо скалится в ответ, и в результате этой отвратительной гримасы от ее безупречной красоты не остается и следа. Одним из недостатков идеальной внешности является то, что любое уродство в ней так и режет глаз, как грязные следы на белом ковре.

— Тебе тут не рады, — говорит она. — Ты никогда не проявлял никакого интереса к своей семье, и теперь все, на что ты способен, — это вести себя как несовершеннолетний преступник. Джаред и без тебя все время ввязывается во всякие истории. Не хватало еще, чтобы знаменитый дядя-бездельник его подстрекал!

— Уэйн был на крыше, и я пошел ему помочь, — горячо говорю я. — Джаред сам явился, и я просил его убраться.

Она раздраженно отмахивается от моих слов.

— Семнадцать лет тебя было не слышно и не видно. — В голосе звенят стальные нотки. — Сделай милость, избавь нас от своей наркоты и прочих милостей и катись в свой Нью-Йорк. Здесь тебе не место.

Прошу отметить, лично я не пялюсь на ее зад, когда она, развернувшись на каблуках, стремительно выходит из комнаты. Я слишком занят: пытаюсь разобраться, что же меня гложет — праведный гнев или элементарная жалость к себе пополам с жаждой мщенья.

Карли появляется в районе трех и живо приводит Мыша в разум, угрожая серией публикаций на тему недопустимых методов в работе полиции. К этому моменту я нахожусь уже в глубочайшей депрессии, чувствуя себя бесконечно одиноким и всеми презираемым.

— Как там Уэйн? — спрашиваю я, когда мы спускаемся с ней по ступеням полицейского отделения. Она одета так же, как и утром, но на каком-то этапе ее перемещений с волос исчезла заколка, и они теперь свободно раскиданы по плечам.

— Дома отдыхает, — отвечает она, а потом смотрит на меня искоса. — Вы с ним обсуждали его переезд к тебе?

— Ага.

— Что ж, я надеюсь, ты говорил всерьез, потому что он планирует переехать в ближайшее время.

— Хорошо, — рассеянно говорю я, когда мы доходим до угла. — А где твоя машина?

— Все еще у школы, — отвечает Карли. — А твоя?

— Дома. Ты же меня забирала, помнишь?

— Ах да. Боже, кажется, с тех пор прошла целая вечность.

Мы бесцельно идем по улице.

— Вообще, с тех пор как я вернулся, время ведет себя странно, — говорю я.

— Как это?

— Ну, я здесь меньше недели, а мне кажется, прошло уже несколько месяцев. И те времена, когда я тут жил, кажутся мне сейчас ближе, чем когда-либо, а последние семнадцать лет жизни сжались в крошечное пятнышко на карте моей жизни. Едва заметная желтоватая штриховка, отмечающая период вдали от Буш-Фолс.

Какое-то мгновение Карли весело и нежно смотрит на меня:

— Ты так несчастлив?

— Да нет.

Потом я раздумываю над этим вопросом некоторое время.

— То есть наверное. Да.

Она поворачивается ко мне и мягко прикладывает ладонь к моей щеке. Это такой любящий и неожиданный жест, что я чуть не прогибаюсь под ним, еще немного — и я рассыплюсь на мелкие кусочки. Каким-то чудом мне удается сдержаться, и я мелко подрагиваю, наслаждаясь этим чувством. Когда моя дрожь учащается, Карли приходится поддержать меня второй рукой с другой стороны лица. С минуту она баюкает мою голову в своих ладонях и пристально вглядывается в меня, как будто, проникая сквозь глаза в мою душу, снимает с нее мерку. Потом взгляд ее затуманивается, и она говорит:

— О, черт.

Руки ее соскальзывают вниз, она делает шаг вперед и обнимает меня.

— Черт, — повторяет она и тихо, почти неслышно плачет у меня на плече. Я открываю было рот, чтобы что-то сказать, но потом решительно замолкаю в необычном для себя порыве сдержанности — так я боюсь испортить это мгновение. Я молча зарываюсь лицом в ее волосы и держу ее крепко-крепко, как будто от этого зависит вся моя жизнь.

Мы идем к дому моего отца и вместе молчим, наши потаенные мысли витают вокруг нас почти осязаемым хороводом, тела находятся так близко друг от друга, что образуют электрическое поле, от которого исходит легкое пощелкивание, как от электромухобойки, когда мы случайно соприкасаемся ногами. Невидимый комок злости и страха, зловеще висевший между нами с самого моего прибытия в Буш-Фолс, наконец испарился, и на месте него образовалась теплая пустота, которая ждет, чтобы ее заполнили. В последнее время мне так везло, что я лучше умру, чем попробую заполнить ее первым.

Добравшись до отцовского дома, мы садимся в помятый «мерседес» и едем к школе за машиной Карли. Я паркуюсь рядом с ее «хондой». Уроки уже закончились, но несколько ребят еще стоят группками на ступенях или сидят на капотах машин парочками, и губы их неловко тянутся друг к другу, а пальцы неуверенно сплетаются.

— Бог мой, — говорю я. — Ты еще помнишь школу?

Карли улыбается:

— В последнее время я вспоминаю все, до единого дня. Не очень помню конкретные события, но отлично помню это ощущение совершеннейшей переполненности.

— Переполненности чем?

— Да непонятно. Надеждами, мечтами, всякой ерундой. В основном — самой собой. Вот-вот, казалось, лопну. А потом выходишь в большой мир, и люди начинают постепенно тебя опустошать, как будто выпускать воздух из шарика.

Несколько секунд я обдумываю это сравнение.

— То есть ты хочешь сказать, что мы идем по жизни, потихоньку растрачивая себя, пока не остается вообще ничего, и тогда мы умираем?

— Конечно нет. Мы изо всех сил пытаемся набраться свежего воздуха, от себя и от других людей. Но в то время, — она кивает в сторону ребят на школьном дворе, — так легко было почувствовать себя полным, понимаешь? Достаточно было просто вдохнуть.

— Понимаю, — киваю я. — Хотя моя школьная жизнь до твоего появления была довольно мерзкой, я каждое утро находил в себе силы снова туда идти, как будто все время ждал, что в любой момент жизнь может измениться к лучшему.

Карли глубоко вздыхает:

— Эх.

Несколько минут мы просто сидим, наблюдая за подростками через ветровое стекло, как будто это такой телевизор, и наслаждаемся молчанием друг друга, а не беспомощно тонем в нем.

— Как хорошо, — говорю я.

Карли убирает пальцами волосы с лица, поворачивается ко мне, плотно сжав губы, отчего они кажутся надутыми, и говорит:

— Сейчас ты должен меня поцеловать.

— Мне требуется помощь. — Я звоню Оуэну, медленно двигаясь обратно к отцовскому дому, а сам все еще прокручиваю в памяти поцелуй Карли, вожу языком внутри губ и за щеками, стараясь впитать все остатки этого вкуса, как послевкусие от экзотического лакомства. Поразительно, как память сохранила это ощущение, как будто мы в последний раз целовались несколько дней назад, а не много-много лет. В тот миг, когда поцелуй окончился, мне очень хотелось начать новый, но я удержался, каким-то образом угадав, что теперь не время для ласк, что Карли сейчас нужна от меня осторожная отстраненность, хотя и не вполне ясно почему.

— Признание того, что тебе требуется помощь, — первый шаг на пути к выздоровлению, — весело отвечает по телефону Оуэн.

— Я серьезно, — говорю я, а затем рассказываю, что Уэйн переезжает ко мне в отцовский дом.

— Понятно. Какая помощь тебе нужна?

— Для начала сиделка и больничная кровать.

— Сделаем. Что еще?

Тут я понимаю, что и сам не представляю, что же еще нужно.

— Не знаю. Честно говоря, я никогда ни о ком не заботился.

— Вот и я тоже.

С минуту я обдумываю тот факт, что двое умных, успешных мужчин так беспомощны в вопросах милосердия.

— Ты думаешь, что мы с тобой два никчемных, эгоистичных придурка? — говорит Оуэн, и я невольно улыбаюсь.

— Да нет, — тихо отвечаю я.