Безмерное чувство абсолютного экзистенциального одиночества.
Именно его он сейчас прочел в глазах Силлы.
На короткое мгновение их парадоксальным образом объединило именно это всеохватывающее чувство.
Когда они наконец смогли поговорить, обоим стало совершенно ясно, что они говорят совсем не о том, о чем на самом деле хотели сказать. Потому что для выражения этогопросто не было слов.
И невозможно было понять, сблизили ли их эти несколько минут, проведенные на кухне, или наоборот подвели к окончательному разрыву. Во всяком случае произошло нечто очень важное: они заглянули в самую сердцевину истинного одиночества.
Вот она, самая оплакиваемая жертва всей этой богатой событиями недели.
Ничего больше так и не случилось. Мобильный телефон продолжал молчать всю дорогу до полицейского управления, и Йельм уже даже перестал беспокоиться. Для всей «Группы А» день прошел в напряженном ожидании, но сообщения о жертве все еще не поступало, и Йельм оставался спокоен Нарушение симметрии парализовало расследование, а Йельма парализовало чувство совершенного одиночества. К концу дня Хультин попытался привести настрой группы в норму:
— Так-так, — спокойно произнес он со своего места за столом в Главном штабе. — Если сейчас в какой-то богатой гостиной города на полу не лежит до сих пор не обнаруженный труп, то нам следует предположить два варианта. Первый: преступник по тем или иным причинам решил изменить способ совершения преступлений, и второй: убийств больше не будет.
Пауль Йельм не слышал слов Хультина. Он продолжал сидеть за столом даже тогда, когда все уже разошлись. Он раздумывал о том, что ожидает его дома.
Но дома Йельм ожидала вполне обычная семейная обстановка. Утренних переглядываний с Силлой больше не было, и он не стал задаваться вопросом, не искусственна ли подобная нормализация обстановки и не напоминает ли все это бомбу с заведенным часовым механизмом.
Впервые после того момента, когда перед ним разверзлась бездна, он снова почувствовал почву под ногами. И хотя он продолжал спрашивать себя, что же это за почва, поиски ответа на этот вопрос занимали его не слишком сильно.
За день не произошло ничего нового. Работа вернулась в привычное русло, семейная жизнь тоже. Хотя почва под ногами по-прежнему казалась зыбкой.
Пятого апреля, спустя неделю после первого убийства, Пауль Йельм в кои-то веки обедал в ресторане полицейского управления. Он любил покутить в ресторанах. Сейчас с ним было все ядро группы: Сёдерстедт, Чавес, Нурландер, Хольм, Нюберг. Вшестером они уселись за отдельным длинным столом; если бы у них была малейшая склонность к паранойе, они вообразили бы себя окруженными враждебными взглядами.
Впрочем, именно так они и думали — что окружены враждебными взглядами.
— Вот такие дела, — заключил Сёдерстедт, поглаживая себя по почти безволосой белой щеке. В другой руке у него была вилка с куском жесткого гуляша. — Криминальная полиция Стокгольма ненавидит нас за то, что мы забрали у них дело, Государственная криминальная полиция ненавидит нас за то, что Хультин набрал себе команду провинциалов в низких званиях и поставил их вести самое важное расследование в уголовной истории Швеции, а все вместе они ненавидят нас за то, что мы отличаемся от них: белокожий финн, темноволосый латиноамериканец, гётеборжанка, «пятая колонна», гора мышц и герой желтой прессы.
— «Пятая колонна»? — хмуро отозвался Нурландер.
— Узнал себя в этом зоопарке?
— Я никогда не предавал Стогкольмскую полицию и никогда не предам ее.
— Ты же знаешь, что они говорят, — сказал Йельм, проклиная кусок гуляша: зубы увязли в нем так, что он едва высвободил их. — Если уж попал в Государственную криминальную, назад пути нет. Только в гробу.
— Это кто так сказал? — возмутился Чавес.
— Не помню, — отмахнулся Йельм и потихоньку выплюнул кусок жира в салфетку.
Чавес повернулся к Сёдерстедту:
— Как дела с квартирой, Артан?
Артан? Йельм вдруг понял, что мог кое-что и пропустить. И когда только они успели поболтать о личной жизни?
Йельм огляделся. Их сосуществование было связано исключительно с работой. Кем на самом деле были эти люди, с которыми он проводит неприлично длинные рабочие дни? И снова он почувствовал дуновение того самого ветерка, который сопровождал разговоры на кассетах и завтраки на кухне в Норсборге: ты никогда не сможешь понять другого. И откуда-то из далекого-далекого прошлого вдруг на какое-то короткое мгновение тенью возник он, Грундстрём. Он говорил: загляни в свое сердце, Йельм.
Он стряхнул с себя эти воспоминания.
Так что же их объединяет? Тактичность по отношению к коллегам теперь давалась ему легче, и он видел в членах «Группы А» не только шестеренки большого механизма.
Хорхе Чавес был приятным парнем; они с ним уже сработались. Профессиональный современный полицейский, спортивный, немногословный и, прежде всего, молодой. Будь у них время, они бы стали отличными напарниками. Правда, их личная жизнь, судя по всему, сильно различалась. Он знал о Хорхе только, что тот одинок, совершенно свободен и недавно съехал с квартирки в здании управления, временно предоставляемой сотрудникам. О своей работе в округе Сундсвалль Хорхе не рассказывал ничего. Любая попытка выяснить это ни к чему не приводила. Йельм чувствовал, что это был непростой период в жизни Хорхе, о котором тот не хотел вспоминать. Иногда Йельму казалось, что работа в «Группе А» стала для Чавеса манной небесной.
Кто следующий? Гуннар Нюберг, мистер Швеция, бас церковного хора Нака, стал ему почти другом. Ему очень нравилось «подхватывать» его по дороге. Йельма веселило это словечко. Впрочем, по сути, он совсем не знал Нюберга. Он развелся с женой после того, как жестоко избил ее во времена приема стероидов — так, наверное, следует понимать его намеки? Последний раз видел своих детей совсем маленькими. Выходило, что этот человек, здорово смахивавший на мешок с картошкой, жил только ради того, чтобы петь. Однако Нюберг тоже был по-своему очень умелым полицейским. Хотя и другого образца: потенциальное злоупотребление силой.
О Вигго Нурландере у него не сформировалось законченного впечатления. Формалист старой школы. Коренной стокгольмец. Любит правила и предписания. Верит в свод законов так, как другие в Библию. Одет в костюмы, которые были модными лет двадцать назад, а сейчас пахнут лишь пылью и потом. Высокий и крупный. Неразговорчивый. Даже вялый. С трудом вписывается в жизнь. А возможно, у него и нет той жизни, куда он мог бы вписаться.
Да, Черстин Хольм. Никуда не денешься от ее притягательности. Во многом противоположность Силле. Сплошь в черном цвете. Черные волосы, черные глаза, черная одежда. Невероятно цельная. Работает крайне профессионально — Йельм все никак не мог забыть, как тонко и умело она вела разговоры, записанные на кассетах; беседу с Анной-Кларой Хуммельстранд можно было бы издать отдельной книгой. Живет в Стокгольме у какого-то родственника и наотрез, хотя и не так решительно как Чавес, отказывается рассказывать о своем прошлом. Йельм понял только, что там, в Гётеборге, произошло что-то неприятное, о чем она не хочет говорить. Ну да ладно, рано или поздно и эта история как-то всплывет. Йельм украдкой глянул на Черстин. Сказочная женщина.
И, наконец, Сёдерстедт. Арто Сёдерстедт. Уникум. Йельм никогда раньше не встречал такого полицейского. Белый финн, как сам он без обиняков называл себя, был совершенно особым созданием. Йельм никак не мог отделаться от ощущения, что Сёдерстедт вовсе не полицейский; не потому, что он проявлял в чем-то непрофессионализм, совсем нет, а потому, что он действовал и говорил, как истинный интеллектуал, бесстрашный академик, свободно излагающий свои политические теории. Едва Йельм подумал об этом, как Сёдерстедт ответил на вопрос, который Йельм уже успел позабыть.
— Я бы не назвал это квартирой, но она удобно расположена. На Агнегатан. Однушка с кухонным закутком; ведь вся моя большая семья осталась в Вэстеросе. У меня пятеро детей, — пояснил он, повернувшись в сторону Йельма.
