Но мои живописные восторги были прерваны стуком отцовских костылей.
– Эта курточка что-то мне напоминает, – сказал он.
– Она твоя, рубашка и галстук тоже. Мама попросила, чтобы я их надел, потому что ей не понравилось то, что на мне было.
– Сделай одолжение: оставь себе по крайней мере курточку. Она заставляет меня надевать ее по воскресеньям, когда мы ходим в церковь, и я чувствую себя в ней как Пречистая Дева. И галстук тоже забери, только чтобы мать не заметила. Можешь незаметно положить его в сумку.
Что ж, куртка все же была от Мориса Лакруа, из чудесной замши, и с другой рубашкой у нее будет другой вид. Но папенька уже отвлекся от подаренных мне нарядов и, нахмурясь, смотрел на работу Барсело.
– Тебе нравится?
– Что?…
– Картина.
Папенька еще больший критикан, чем я, по отношению к любому художественному явлению, особенно если речь заходит о современном искусстве, поэтому разговор наверняка далеко бы нас завел, стоило только хорошенько подзавести папеньку.
– Шесть с половиной миллионов. Тебе что-нибудь говорит это имя – Барсело?
– Он входит в десятку лучших.
– Ах вот оно что. Скажи, и это действительно похоже на арену для боя быков?…
Я скорчил гримасу, долженствующую означать, что, в общем-то, да.
– А почему зрители зеленые?
– Папа, уже больше века все дорогие картины страдают цветовыми изъянами. К тому же, если это кажется тебе странным, то Понс, который висит справа, еще хуже.
– Не знаю, мой мальчик… По крайней мере, Понс не такой мрачный… есть в нем какая-то живость… А это, наоборот, похоже на коровью лепешку. А самое скверное, что этот Барсело еще сто лет проживет… Пойми меня правильно: дело не в том, что я кому-то желаю зла, просто у меня есть правило: не покупать произведений, автор которых был бы моложе меня. Это выбор твоего брата, его подарок ко дню рождения матери. Он заверил меня, что меньше чем через десять лет он будет стоить вдвое дороже. Кстати, ты не в курсе – куда это запропастился твой брат?
– Разве мама тебе ничего не говорила?
– Я ее спросил, но она рассказала мне какую-то совершенно невероятную историю. С каждым разом врет все хуже.
– Какую историю?
– Что ему пришлось поехать в Бильбао по делам конторы.
– Не вижу в этом ничего странного.
– Ах, не видишь? Тогда почему же у тебя его машина?
– А откуда ты знаешь, что у меня его машина?
– Меня поставил в известность сторож из гаража. Сказал, что приехала машина Себастьяна, но что за рулем совсем не он.
– И как ты узнал, что это я?
– Потому что большой и толстый мужчина, который ведет машину Себастьяна так, что только покрышки скрипят, припарковывается на одном из моих мест и идет прямехонько к единственному лифту, который поднимается на последний этаж, мог бы только ты.
– Я не вожу машину так, что скрипят покрышки.
– Ты всегда так делал с тех пор, как получил права, просто ты этого не слышишь… Кроме того, несколько дней назад я узнал, что ты берешь машину Себастьяна и пользуешься его кредитной карточкой. А позавчера ты нанял частного сыщика: Энрик Робельядес, бывший полицейский, служил инспектором на участке от Виа-Лайетана до восемьдесят третьего.
Должно быть, выражение лица у меня было преглупое.
– Ты недооцениваешь своего отца, Пабло. Не забудь, что, когда я приехал в этот город сорок пять лет назад, у меня был с собой только баул с двумя сменами белья да пятьсот песет в кармане. Знаешь, что показала последняя оценка имущества, проведенная, чтобы мое завещание могло вступить в силу? Ну давай, назови цифру.
Я не был расположен разгадывать загадки.
– Не знаю, папа… Миллиард? Два миллиарда?
Он схватил оба костыля одной рукой. Свободной же обхватил меня за шею и заставил пригнуться к своему удовлетворенно улыбавшемуся рту.
– По самой непредвзятой оценке – почти пятьдесят. При более благоприятном раскладе могло бы быть сто, в десять раз больше, чем когда я вышел на пенсию. Представляешь, что значит пятьдесят миллиардов песет?
– Полагаю, значительную часть того, что ты стоишь.
– Верно: часть того, что стою я; но и часть того, что стоите вы с Себастьяном. Каждый из вас двоих достоин этой цифры. Ты хоть когда-нибудь об этом подумал? Или ты считаешь, что можешь перестать быть тем, кто ты есть, просто живя как нищий?
– Папа, будь так добр, перестань ходить вокруг да около и скажи напрямик, что тут, черт возьми, творится?
Проницательное выражение лица сменилось у него бессильной гримасой.
– Не знаю, что творится. Знаю только, что Себастьян исчез вместе со своей секретаршей в среду днем и что ты его разыскиваешь. Мне известно обо всех твоих действиях с тех пор, как ты вышел отсюда в четверг в полдень. Мне неизвестно только, что сталось с Себастьяном.
– Ты что, установил за мной слежку?
– Конечно, я установил за тобой слежку! Если исчезновение твоего брата как-то связано с тем, что он мой сын, то ты в такой же опасности, как он. Ты меня слушаешь?
Конечно, я его слушал, но в какой-то момент испытал облегчение, так что мне даже показалось, что я не здесь.
Я не из тех людей, которые могут долго жить с грузом тайны на душе, с ответственностью, которая заставляет втихомолку заниматься какими-то махинациями, притворяясь, что все идет хорошо. Вот уже много лет моя жизнь была простой и гладкой: я ел самую дешевую еду, какую можно было купить в супермаркете, спал до тех пор, пока мне не надоедало валяться в постели, трахался время от времени и обменивался бредовыми электронными посланиями с четырьмя такими же помешанными, раскиданными по свету. На самом деле мне удалось превратить свою жизнь в рай медведя Балу, в мирное, приятное существование в девственном лесу, где все, что тебе нужно, всегда под рукой. Но вдруг мир набрасывается на тебя, какой-то мусоровоз пересекает тебе дорогу посреди проспекта, и не остается ничего иного, как метеором врезаться в него. И думаю, что впервые в жизни, по крайней мере в моей взрослой жизни, я был рад поделиться чем то с папенькой, прекратить действовать у него за спиной и переложить на него часть всей этой дурно пахнущей истории.
– Думаешь, его похитили и будут просить выкуп?
Папенька молча дал понять, что думает именно так. Или по крайней мере не дал понять, что так не думает.
– Я в это не верю. Для начала, никакой похититель не станет сбивать человека, от которого надеется получить выкуп, прежде чем похитить жертву, а тебя сбили, разве нет? Во-вторых, я не верю в то, что это хорошая мысль – взять заложника вместе с секретаршей, за которую никто и гроша ломаного не даст, но с которой проблем вдвое больше. Это уж не говоря о том, что с тобой никто не связывался и ничего у тебя не просил. Или просил?
– Нет. Но это совсем не странно. Они всегда выжидают несколько дней, прежде чем связаться, чтобы ты успел хорошенько понервничать.
– Все равно, сомневаюсь, чтобы это дело имело хоть какое-то отношение к тебе и к твоим пятидесяти миллиардам. – Мне было почти жаль разочаровывать его. – Послушай: в среду в полдень Себастьян позвонил жене и попросил ее положить какие-то документы в конверт и отправить по собственному адресу… По-моему, все это внутренние разборки, откуда знать, во что он мог впутаться, пробуя провернуть какое-нибудь дельце из тех, которые так вам нравятся.
Папенька покачал головой.
– Если бы все было, как ты говоришь, я все равно не вижу смысла в том, чтобы пара головорезов нападала на меня.
– А может, смысл и есть. Может, все совсем не так, как ты себе представляешь, и, чтобы захватить его, они причинили вред тебе.
Мне показалось, что по крайней мере отчасти папенька разделил мои сомнения.
– Не знаю… Я вот уже два дня просто с ума схожу.
– Тебе не пришло в голову позвонить в полицию?
– Полиция и с места не сдвинется, пока похищение действительно не станет из ряда вон выходящим, а пока мне не хотелось бы, чтобы Глория и твоя мать узнали про кое-какие подробности.
