– Итак, теперь твой черед рассказать мне что-нибудь интересное.

Надо выкручиваться.

– А ты знаешь, что семьдесят процентов подростков, живущих в Гранаде, страдают челюстно-лицевой патологией?

Она промолчала. Только растерянно захлопала ресницами. Я решил посвятить ее еще в некоторые подробности и посмотреть, вернутся ли ее изумленно вздернутые брови в прежнее положение.

– Так послушай. Обследованные средневековые черепа дают всего каких-то тринадцать процентов, и такое расхождение необычно. Поэтому человека так и подмывает найти объяснение этому росту, особенно если это дантист.

– Но мы-то с тобой не дантисты.

Дюймовочке было бы по фигу, что она не дантистка: я скорчил бы физиономию подростка с челюстно-лицевой патологией, и она хохотала бы как безумная, подкашливая вроде мотора, в котором кончается бензин. Но Lady First не играла в такие игры.

– А почему ты думаешь, что объяснение лежит в сфере одонтологии? – ответил я, словно желая пристыдить нерадивого ученика. Однако это не сработало.

– Ну, я не знаю… просто не поняла, что ты имеешь в виду.

– Ай, да ладно.

Я попробовал снова сосредоточиться на своем «Вишоффе». Но передышка длилась недолго.

– Ну вот. Те же и он, – сказала миледи. Я решил было, что она имеет в виду Экзорциста, и оглянулся, но она мигом разрешила мои сомнения.

– Ты снова становишься тем Пабло, которого я знала.

– Когда знала?

– До этой недели: на своей свадьбе, на рождественских ужинах, по дням рождения твоих родителей… Надменный педант.

Оставим в покое «надменный» – тут она почти угадала, но «педант» – это было действительно непостижимо. Я – педант? Я, который с беспрецедентным смирением соглашается общаться со своими сородичами?

– Прости, но я не педант. Когда имеешь дело с действительно великим человеком, никакая скромность не преуменьшит его величия.

Я произнес это настолько серьезным тоном, что какое-то мгновение Lady First тоже смотрела на меня очень серьезно. Потом на ее губах проступила снисходительная улыбка.

– Знаешь, что я думаю?

– Наверняка какую-нибудь дерзость, иначе ты не сдержалась бы и выпалила ее сразу.

– Я думаю, что подобное самодовольство должно скрывать какую-то слабость.

– Возможно. Возможно также, что эта слабость составляет мое самое сильное место, Госпожа Парадоксалистка.

На мгновение она умолкла. Потом выражение ее лица сменилось сложной гримаской заговорщицкого смирения, если такое, конечно, возможно.

– А знаешь, что я еще думаю?

– Теперь это должно быть что-то хвалебное, чтобы искупить дерзость.

– Я думаю, что, не считая Себастьяна, ты точно самый умный человек, которого я знала.

Должно быть, она решила, что это похвала.

– Ну да. А что скажешь насчет Экзорциста?

Он не дал ей времени ответить. Вышеупомянутый субъект самолично появился перед нашим столиком, чтобы спросить, можно ли подавать первое. Lady First кивнула. Затем он обратился ко мне.

– Позволю себе порекомендовать сеньору бутылочку цаколи «Цомин Эцанис» к цангурро. Вино ординарное, но свежее и с легкой кислинкой, как раз подходит к этому блюду. Думаю, лучше всего подать его охлажденным до восьми градусов.

Я уже собирался спросить его, относятся ли особенности произношения к особому качеству чаколи и чангурро или имеют чисто фонетическое происхождение, но сдержался, так как в мои планы не входило обсуждать выбор вина с этим типом. Так или иначе, меня покоробило это настойчивое обращение ко мне в третьем лице. Безусловно, это было издевкой – над предполагаемой вульгарностью моей оранжевой рубашки, над моей стрижкой flat-top, [29]над моим видом Магилы Гориллы, ужинающей в «Золотом Руне», – но я предпочел отложить лобовую атаку до более подходящего момента. Напротив, я продолжал обращаться к нему, как если бы он был сельским священником: «Позаботьтесь уж вы о вине, дон Игнасио», – всякий раз предваряя его имя традиционным народным обращением. Он удалился с поклоном, затаив в глазах злой огонек. Нет, определенно дьявол соблазнил его не алчными помыслами и даже не сластолюбием: то была гордыня, и покорность безупречного мажордома, которую он так искусно изображал, была всего лишь карой за столькие прегрешения. Все это промелькнуло у меня в голове, пока я наблюдал, как официант катит к нашему столику тележку на колесиках с первыми блюдами и напитками. И мне стало дурно. Такое случается со мной крайне редко, но, надо сказать, штука это пренеприятная. Мне внезапно разонравилось это место, разонравилась Lady First, разонравился Экзорцист… Мне надо было срочно выкинуть нечто абсурдное, разыграть из себя клоуна, сделать что-то действительно в духе Магилы Гориллы: опрокинуть кресло и исполнить танец живота – что-нибудь, что доказало бы, что во Вселенной нет никакого порядка, что порядок мы навязываем ей по своему усмотрению, и достаточно сменить пластинку, как Вселенная целиком приспособится к нашему ритму. При других обстоятельствах я бы так и сделал, но в этот раз сдержался, утешившись мыслью о том, что, когда все кончится, смогу напиться в баре Луиджи, напиться настолько, что смогу уснуть, а следовательно, проснуться, устроить reset [30]этой чертовой Вселенной и начать новую проклятую главу в новой проклятой манере. Но теперь – теперь, когда у меня есть время тщательно обдумать происшедшее в тот вечер, – я могу сказать, что охватившее меня бесконечное недомогание было не чем иным, как страхом. Я узнаю его, потому что теперь понимаю, что он был предвестием другого, острого и конкретного страха, который мне довелось испытать в последующие дни. В тот момент это был всего лишь затаенный мандраж, какого я не испытывал с детства, подспудный страх, едва ощутимый, но постоянный, как боятся темноты – места, откуда сейчас никто не появляется, но может появиться вдруг, в любую минуту.

Я взял себя в руки. Одним глотком допив «Вишофф», накинулся на чаколи. Пришло время оставить в стороне глупости и попытаться выведать какую-нибудь полезную информацию.

– Тебе известно место под названием «Женни Г.»? – спросил я у Lady First, прежде чем поднести ко рту ложку чангурро. Я произнес фразу с американским акцентом и довольно быстро, как бы для того, чтобы тот, кто не знает, в чем дело, попросил меня повторить вопрос. По лицу Lady First я догадался, что да, место под названием «Женни Г.» прекрасно ей известно, но она не собирается сразу сдавать его мне.

– «Женни Г.»?… Нет… А почему, собственно, я должна его знать?

Это было решающим испытанием. Она повторила название на безупречном англо-испанском, как человек, который когда-то видел, как оно пишется. Ответ вырвался у меня сам собой.

– Потому что, как я понял, это роскошный бордель, который частенько посещает твой муж.

Не успел я произнести это и увидеть неловкое выражение ее лица, как понял, каким умничкой, сам того не желая, оказался. Не будь она в курсе, информация оказалась бы достаточно важной, чтобы вызвать реакцию, которую трудно подделать: недоверчивость, сконфуженность, безразличие… словом, нечто, что сымпровизировать не так-то легко.

Lady First решила не артачиться.

– Вижу, что ты зря времени не терял.

– Помнится, ты просила меня провести расследование.

– Не думала, что всплывут такие подробности.

– Это тоже часть ваших общих секретов?

– Я же говорила: мы с твоим братом прекрасно понимаем друг друга.

– А с Лали? С Лали у вас тоже полное взаимопонимание?

– Брось ты этот тон, не стоит. Если, бы исчезновение Себастьяна было хоть как-то связано с «Женни Г.», я бы об этом знала. И давай закончим разговор на эту тему.

– А вот теперь ты становишься сама собой, дорогая моя невестка. Холодная фыркалка – как на рождественских ужинах.

– Значит, вот какой я тебе кажусь: холодной фыркалкой?

– Только когда пьешь «Солан де Кабрас». Под действием виски ты как-то очеловечиваешься. Но я предпочел бы не тратить время на взаимные препирательства, мне надо выручать брата.