– Послушай, Роберто, сосредоточься. Скажем, если мне нужно узнать, с какого телефона был последний звонок, что, черт побери, я должен сделать?
Он взял у меня аппарат, нажал на кнопочку, зажигающую экран, и изрек:
– Доступ закрыт паролем.
Плохой знак.
– И что…
– Если ты не знаешь пароля, то не доберешься до этой части памяти. Либо надо купить другую карточку.
И он тут же вновь углубился в технические рассуждения о карточках и спутниках, я слушал его вполуха, а сам думал о другом. Возможно, Lady First и знала проклятый пароль, хотя это было маловероятно. Так или иначе, я не успел хорошенько обдумать эту мысль, потому что неожиданно телефон начал пикать – ничтожный звук, от которого, однако, я чуть не подпрыгнул. Роберто моментально заткнулся и вернул мне аппарат с видом человека, удивленного моему удивлению. «Надо ответить, – молнией мелькнуло у меня в голове, – возможно, это след, я не могу допустить, чтобы он звонил, а я не знал, кто это».
Я нажал кнопочку, на которой была изображена снятая трубка.
– Слушаю.
– Пабло Хосе!.. Позволь узнать, откуда у тебя телефон брата.
Маменька. Ее интонацию, одновременно удивленную и строгую, невозможно было ни с чем спутать: так она окликала меня, когда в детстве заставала в спальне The First, в которой я шарил, надеясь стащить что-нибудь, над чем он особенно трясся. Я даже подумал, что она прикажет мне не-мед-лен-но выйти, угрожая, что расскажет все папеньке.
– Дело в том, что… Себастьян мне его одолжил.
– Он тебе его одолжил?… Где вы находитесь?
– Я один… тут, неподалеку от дома.
– Не собираешься же ты мне сказать, что съездил в Бильбао и обратно, только чтобы попросить телефон у своего брата?
– Нет, он оставил его в конторе. Забыл, должно быть.
– Но ты же сам сказал, что он тебе его одолжил.
– Да, конечно. Разрешил мне им воспользоваться.
Я по-прежнему чувствовал себя так, словно извиняюсь за какую-то проделку.
– Пабло Хосе, не лги мне. Терпеть не могу, когда ты мне лжешь. Кроме того, отца ты мог обмануть, но меня – никогда, сам знаешь. Я уже два дня как звоню по этому номеру, и никто не отвечает, и вдруг появляешься ты… Как могло случиться, что Себастьян звонит тебе и не звонит мне? Объясни не-мед-лен-но, в какие игры вы там играете, или ты хочешь, чтобы меня тут же на месте кондрашка хватила?
Когда маменька угрожает, что ее хватит кондрашка, надо принимать меры не-мед-лен-но, иначе она ее и вправду хватит: дух настолько преобладает у маменьки над телом, что рядом с ней далай-лама показался бы просто эпилептиком.
– Дело в том, что появились кое-какие новости… Но я не хочу, чтобы папа узнал, и боюсь, что у тебя может невольно вырваться…
– Пабло Хосе, что происходит?!
Со мной ровно ничегошеньки не происходило. В таких случаях лучше всего ляпнуть что-нибудь наугад.
– Избили Торреса. Сейчас он в больнице, в отделении интенсивной терапии.
– Кого?
Никто из видевших меня в баре сидящим перед полкой с коньяками ни на минуту не усомнился бы, что именно вдохновило меня на подобную импровизацию.
– Торреса. Рикарда Торреса. Помнишь его?
– Честно говоря, нет.
– Он был компаньоном папы. Как раз когда папа судился с Ибаррой. Помнишь, что я рассказывал тебе про Ибарру?
– Да, это тот невоспитанный господин, который приказал сбить твоего отца. Но какое отношение?…
Я притворился, что теряю терпение.
– Мама, неужели тебе ничего не говорит тот факт, что сначала сбивают папу, а затем нападают на его компаньона, причем всего через два дня?
Тишина. Только взволнованное дыхание.
– Пресвятой Боже! Ты хочешь сказать, что… но он стоит на своем… такой… своенравный.
Только маменьке могло прийти в голову задеть кого-нибудь, назвав его «своенравным». Эта страсть передалась ей от моего Неподражаемого Деда, который с ранних лет приучил ее коллекционировать прилагательные.
– Своенравнейший. Дело оказалось серьезнее, чем мы думали, и Себастьяну пришлось немного продлить поездку. Он позвонил мне, чтобы сказать, что оставил заявление прямо в суде первой инстанции Бильбао.
Не знаю, походящее ли место суд первой инстанции, чтобы оставлять в нем подобного рода заявления, но маменьку совершенно не волновало точное название учреждения. Маменька коллекционирует исключительно прилагательные, и скажи я ей, что заявление оставлено у Бенито Вильямарина, для нее это прозвучало бы точно так же.
Короче, оставшаяся часть разговора представляла непрерывную цепь сетований по поводу притеснений, которым она подвергается дома. Я узнал, что папенька по-прежнему в дурном настроении, что за целый день они не обмениваются ни словом – только через служанку или Бебу – и что за последние дни из дома они не выходили. К ним же, напротив, приходил массажист Гонсалито и обычные участницы партий в канасту, которые устраивала маменька. Похоже, папенька был особенно неприветлив с ними и отказался идти курить свои вонючие «монтекристо» в библиотеку – такова была причина разрыва словесных отношений.
В свою очередь, Беба не согласилась подавать гостьям мускатель и пирожные, сославшись на то, что она не трактирщица и, если эти сороки хотят перекинуться в картишки, пусть отправляются в таверну. У Бебы бывают такие закидоны, и ей не нравятся подруги маменьки, но я согласен с последней, что Бебе не следовало называть «сороками» приглашенных дам; я был согласен и с тем, что папенька поступил некрасиво, разведя подобное свинство без разрешения сеньор, даже несмотря на то, что он был у себя дома. В конечном счете, все оставалось под контролем или, вернее, по обыкновению протекало бесконтрольно. Скверно было то, что я угодил в ловушку, которую маменька расставила мне перед самым прощанием. «Полагаю, завтра вечером ты зайдешь к нам поужинать…» – неожиданно обронила она – так, словно это было настолько очевидно, что не стоило упоминания. Оказалось, что завтра ее день рождения. Я не помню ничьих дней рождения за исключением своего собственного и дня рождения Альберта Эйнштейна – два таких гения в один день, – но даже про них частенько забываю, так что праздную редко. Однако, учитывая состояние дел, я подумал, что отказаться было бы жестоко, и я сказал, что приду. В конце концов, маменьке исполнялось шестьдесят – цифра достаточно круглая, чтобы оправдать маленькое исключение. И, как всегда, эта моя глупая сентиментальность стала для меня источником дополнительных проблем. Ловушку же я обнаружил только после того, как дал согласие.
– Неподражаемо. Значит, нас будет ровно пять пар: семейный ужин.
– Пять пар?
– Пять, считая нас с отцом. Тетушка Саломе и дядюшка Фелипе, тетушка Асунсьон и дядюшка Фредерик, господа Бласко, их дочь Кармела и ты… Знаешь, Кармела, девушка, про которую я тебе говорила… из богемы.
Отважная же у нас богема, если ее представительница приняла предложение отужинать со своими родителями у моих вместе с еще двумя супружескими парами в летах: один из супругов занимал высокий пост в «Конвергенции и Союзе Каталонии», а другой в свое время был генералом наземных войск. Понятно, что, зная маменьку, я вполне мог предположить, что наивная Кармела попалась на одну из ее уловок свахи. Другой из талантов маменьки состоял в том, что она могла опутать своими сетями Согласительного секретаря Союза геев и лесбиянок и заставить ее, накинув испанскую мантилью, присутствовать на торжественной службе по Эскриба де Балагеру В конце концов я пообещал прибыть ровно в девять, и маменька оставила меня в покое, позволив разъединиться.
Роберто, видя, что я ввязался в тяжелый разговор, напустил на себя притворно равнодушный вид и переключал телепрограммы на дистанционном пульте управления. Похоже, он искал канал, который по мере сил противостоял бы современным вкусам, и остановился на БТВ. Часы над стойкой показывали без десяти десять, у меня еще было время хлебнуть водки, прежде чем ехать за Lady First, но при виде интервью, которое телевизионщики брали у молодого художника на фоне умопомрачительно готического квартала, я затосковал и поспешно вышел, так и не промочив глотку Не пойму, что именно в прогрессистах всегда так расстраивает меня.
