Публика в вестибюле прибывала, Бигелоу Дженнингс и миссис Тиндермарш стояли в двух шагах, пытаясь поймать взгляд доктора Келлога, а Дэб все повторял свистящим шепотом:

– Только не здесь, доктор, только не на виду у всех.

И персонал, и пациенты уже заметили – происходит неладное; кто-то тактично отворачивался, а кто-то, напротив, откровенно глазел на это кошмарное воплощение мерзости и вырождения, стоявшее рядом с Шефом и его секретарем. Кошмар. Форменный кошмар. Чудовищно медленно тянулось время, доктор стоял, словно ледяная статуя, посреди залитого солнцем вестибюля. Доктор Келлог, у которого слово никогда не расходилось с делом, проповедник чистоты и здорового образа жизни, человек, ненавидевший бездействие.

– Джордж, – наконец выдохнул он. Имя вырвалось почти непроизвольно, словно стоящий перед ним гнусный кусок плоти был недостоин человеческого имени.

Джордж ничего не ответил. Он просто стоял, прислонившись к стене – оборванный, скрюченный, уродливый, – и ухмылялся, обнажая гнилые желтые зубы.

Нет, это уже слишком. Мальчишка был сущим кошмаром, ходячим опровержением теорий доктора, живым противопоставлением всем тем ценностям, которые утверждались в Санатории, – оскорблением, пощечиной, ударом под дых. Внезапно, не отдавая себе отчета в том, что делает, доктор Келлог рванулся к Джорджу, схватил его за руку, и в следующую секунду они уже неслись к дверям. Джордж угрюмо вырывался, но хватка у доктора была железной.

– Пойдем отсюда, Джордж, пойдем отсюда, – шипел он.

– Мне нужны деньги, – ощерился Джордж, но доктор продолжал молча тащить его, будто упрямую собаку на поводке.

Еще вестибюль, сказал себе Келлог, дальний коридор – а там уже и мой кабинет. Сто двадцать шагов до спасения. Они подумают, что это нищий пришел за милостыней, вот и все, а потом негодяй уйдет, уйдет отсюда прочь.

– Деньги? – скривившись, бросил ему доктор. – Никаких денег ты от меня больше не получишь.

Джордж больше не упирался, шагал рядом – взрослый мужчина, длинноногий и, несмотря на сутулость, на целую голову выше доктора.

– Это мы еще посмотрим, – ухмыльнулся он.

Они миновали коридор и вошли в огромный вестибюль, где среди пальм в кадках и уютных скамеечек сновали посыльные, толпились вновь прибывшие, громоздились чемоданы. Тут и там стояли группки пациентов, попивавших молоко и персиковый нектар из высоких бокалов; сиделки катили в креслах-каталках матрон, страдающих ипохондрией; из приглушенного гула доносились обрывки разговоров о бирже, театре, Карузо и Джеральдине Фаррар, о новейших моделях «форда» и «олдсмобиля». Доктор Бакулум беседовал с дамой из Питтсбурга, женой сталелитейного магната, как там ее зовут – Уолфорд? Уолтерс? Уолдорп? А подле телеграфного аппарата стоял сам адмирал Ниблок с миссис Краудер, Метой Синклер и целым выводком медсестер. Доктор Келлог сосредоточенно пробирался через толпу, кивая во все стороны и приветственно взмахивая рукой: мол, ничего особенного, просто немножко спешу, а это несчастный, которому нужно помочь. Хотите вы того или нет, но наш Санаторий, кроме всего прочего, – заведение благотворительное, а Шеф – святой человек, само милосердие. Вот именно – само милосердие.

Прямо посреди вестибюля – на виду по меньшей мере у полусотни людей – Джордж вдруг резко вырвался и встал как вкопанный.

– Гони сотню, папа, папочка, папуля. Сотню, а то сейчас как начну орать – прямо здесь.

Пятьдесят пар глаз обратились к ним, и доктор изо всех сил стал делать вид, что у него все под контролем: лучезарно улыбался, подмигивал, посылал воздушные поцелуи, помахивал рукой, кивал.

– В моем кабинете, – метнул он яростный взгляд на сына. – Мы обсудим это в моем кабинете.

Дэб напирал сзади животом. Джордж даже не пошевелился.

– МНЕ ЧТО, – рявкнул он, разорвав шелестящую ткань общего гула, и тут же снова перешел на шепот. – Мне что, повторить погромче?

Никто не смел так разговаривать с Джоном Харви Келлогом, ни одна живая душа. Он был хозяином своей диетической империи, Шефом, королем, духовным пастырем многих тысяч пациентов и отцом сорока двух детей, которых они с Эллой усыновили за долгие годы. Конечно, на свете были всякие там Чарли Посты, дражайший братец Уилл, умыкнувший из-под носа концессию на производство кукурузных хлопьев, были Фелпсы, Макфеддены и все прочие; они могли одерживать верх в отдельных стычках, но окончательная победа в войне будет за ним – Джоном Харви Келлогом. Всегда. Однако сейчас ситуация была слишком щекотливая, доктор это понимал и потому постарался усмирить свой гнев.

– Немедленно иди в мой кабинет, – свистящим шепотом приказал он. – Там все получишь.

Джордж помедлил немного, его тусклые глазки злобно бегали, бакенбарды вздыбились. Потом опустил руки и как-то разом съежился.

– Ну то-то же, – буркнул он.

Троица двинулась дальше – и вовремя, потому что из большой гостиной в вестибюль хлынула целая толпа недавних слушателей. Быстро переступая короткими ножками, доктор решительно подталкивал Джорджа вперед. До выхода было рукой подать, спасение манило своей близостью, как вдруг раздался повелительный женский голос:

– Доктор Келлог!

Попался. Шеф споткнулся, автоматически растянул губы в улыбке, круто развернулся и увидел изысканно одетую даму, стоявшую среди кучи чемоданов. Чуть поодаль от дамы топтался долговязый, длинноносый, тощий как палка и вообще сильно смахивающий на привидение мужчина, к тому же страдающий плоскостопием и, кажется, с искривлением позвоночника.

– Доктор! – прощебетала дама. – Доктор Келлог, счастлива снова видеть вас! – И рукой Шефа завладела пара ручек в черных лайковых перчатках.

Неожиданная остановка произошла прямо посреди вестибюля; Дэб замер на полушаге, Джордж съежился, как полегшая от заморозков трава, доктор же моментально мобилизовался.

– Неужели, – задыхаясь от быстрой ходьбы, воскликнул он, лихорадочно напрягая память (ну же, вспоминай, радушный хозяин и внимательный врач!), – неужели это миссис… миссис…

– Лайтбоди, – пришла на помощь дама. – Элеонора Лайтбоди. – А это, – она указала на изможденное, сломленное существо, стоявшее за ее спиной, – это мой муж Уилл.

Повисла неловкая пауза. Хотя Джордж находился чуть в стороне, ноздри доктора явственно ощущал исходившее от него зловоние: тошнотворное сочетание запахов немытого тела, гниения, грязи и естественных отправлений. Так пахнет мусорная яма. Нет, хуже: так воняет фургон с мясными тушами.

– Ну конечно же, Лайтбоди, – с чувством закивал Келлог. – Как ваше, м-м, самочувствие? Неврастения мучит по-прежнему? И снова автоинтоксикация? Да? Ведем борьбу с ними обеими? Сражаемся за естественный образ жизни?

Шеф осторожно потянул руку, но Элеонора не отпускала.

– Доктор, я знаю, вы всегда настраиваете нас мыслить позитивно, и я уверена, вы совершите чудо, но я должна, нет – просто обязана сказать вам, – она понизила голос и доверительно склонилась к доктору, – мой муж очень, очень болен.

– Да-да. Конечно, болен, – отозвался Келлог и внезапно вернулся к своему обычному состоянию – не человек, а динамо-машина, искры так и сыплются во все стороны, львиная голова величественно покачивается на плечах. – Вы приехали именно туда, куда следовало, молодой человек, – заверил доктор, высвобождаясь из цепких ручек миссис Лайтбоди, чтобы пожать мягкую и тощую лапку ее мужа.

Все вокруг дышало покоем и здоровьем. Жизнь, надежда, радость – вот о чем кричал каждый уголок, вот что излучали и попивавшие молоко миллионеры, и пасшиеся у коринфских колонн благодушные гранд-дамы в платьях без корсетов, и праздно бродившие меж пальмовых кущ маркизы и домохозяйки. Над пальмами жизнеутверждающе возвышалось во всей своей экзотической славе банановое дерево, царственным цветением бросая вызов северной широте и холодному времени года.

Не оглядываясь на Джорджа – пусть обождет, – доктор обратился к секретарю.

– Мистер Дэб, привезите кресло-каталку для этого джентльмена и попросите доктора Линнимана осмотреть его сегодня же вечером. Приставьте к пациенту самых лучших наших работников. – Сейчас это снова был решительный, прозорливый, опытный врач, всем своим видом внушающий надежду на лучшее, не признающий ни запущенной толстой кишки, ни повышенной кислотности желудка. – А завтра утром я осмотрю его лично.