Он стал жевать медленно и вдумчиво, как никогда прежде, а мелодичный учительский голос Хорейса Б. Флетчера отсчитывал вслух: «…десять, одиннадцать, двенадцать, вот так, тринадцать, четырнадцать, да, да». Уилл старался изо всех сил, а сильные толстые пальцы Великого Жевателя нежно взяли его за шею и пригнули голову вниз, как того требовала классическая флетчерская поза. Уилл жевал, жевал, жевал, жевал. После двадцати у него вдруг заболел нижний резец; на счете «двадцать пять» онемел язык; на тридцати кусочек тоста превратился в кашу; на тридцати пяти – в воду; на сорока заболела челюсть, а крошки смешались со слюной. Потом они вдруг взяли и чудодейственным образом растворились.

Весь стол наблюдал за этой процедурой в полном молчании. Когда священнодействие закончилось и Уилл осторожно поднял голову, Великий Жеватель одобрительно хлопнул его по спине, подмигнул пронзительно-голубым глазом и с довольным видом зашагал прочь. Уилл увидел, что миссис Тиндермарш смотрит на него с лучезарной улыбкой, да и все остальные соседи по столу тоже. Казалось, сейчас они разразятся аплодисментами. Уилл не мог взять в толк – с чего такое воодушевление из-за обычного жевания, но ему все равно было приятно, и он застенчиво улыбнулся, готовясь исполнить этот номер на бис.

Но анкора не состоялось. В этот самый миг из гула голосов выделился один-единственный, знакомый Уиллу не хуже, чем его собственный, и Лайтбоди дернулся на стуле, будто пронзенный током. Элеонора! Он вскочил на ноги (стул отлетел в сторону) и принялся озираться вокруг. Ее голос вновь донесся до него. Жующие головы поднимались и опускались над тарелками, подавальщицы подавали, диетологические консультанты консультировали. Уилла вдруг затошнило от страха.

– Элеонора! – воскликнул он, словно перепуганный теленок. – Элеонора!

И она поднялась из-за стола, до которого было не более тридцати футов: темные шелковистые волосы уложены в высокую прическу, живые зеленые глаза глядят испуганно и предостерегающе. «Не здесь и не сейчас»– вот что означал этот взгляд. Лайтбоди увидел, как соседи Элеоноры, весьма респектабельные и даже блестящие господа, глазеют на него с изумлением. А кто это сидит рядом с ней, разложив на коленях салфетку с хирургической аккуратностью? Что это за тип с мужественным подбородком и золотистой шевелюрой? О, эти его белоснежные зубы, эти исцеляющие руки!

Не здесь и не сейчас?

Как бы не так! Уилл уже направлялся к Элеоноре, чувствуя, как желудок, сжавшись в кулак, колотит его изнутри. Подальше бы отсюда, из Бэттл-Крик, где у человека отбирают собственную жену и еще учат, как надо жевать тост. Лайтбоди сам не знал, что на него нашло. Просто он не видел жену целых десять часов, вот и потерял голову от чувства утраты и жалости к себе.

– Элеонора! – крикнул он.

Теперь на него пялилась вся эта благонамеренная, флетчерующая, ухоженная публика, а ему было наплевать.

Элеонора не двигалась ему навстречу. Она уже не выглядела ни испуганной, ни даже сердитой. Просто смущенной.

Чарли Оссининг немного опаздывал.

Дело было не в поезде – поезд-то прибыл вовремя, прикатил на вокзал Бэттл-Крик минута в минуту. Заскрежетал тормозами, закачал султанами пара, а город сверкал сказочными огоньками за стеклами, затуманенными сытым дыханием пассажиров: коммивояжеров, торговцев недвижимостью и пищевых магнатов. Чарли выглянул из окна купе, чувствуя, как внутри у него все сжимается от радостного волнения. Во рту еще ощущался привкус вчерашнего ужина (сэндвич с языком и маринованные огурчики). Вот он какой, Бэттл-Крик. Золотая жила!

Он посмотрел на огромный, грациозно покачивающийся на ветру транспарант, плод творчества местных патриотов, и подумал, что эти слова адресованы персонально ему, Чарли Оссинингу. Уж ему-то будет хорошо, в этом можно не сомневаться. Это так же верно, как то, что три тысячи восемьсот сорок девять долларов, полученные от миссис Хукстраттен (ну, на самом деле три тысячи восемьсот сорок шесть долларов и пятьдесят пять центов – после вагона-ресторана и чаевых), – всего лишь первый самородок из золотого рудника, приветливо распахнувшего свои недра перед старателем. Это его, Оссининга, шанс. Его город. Бэттл-Крик – САМЫЙ БОЛЬШОЙ МАЛЕНЬКИЙ ГОРОД АМЕРИКИ, Столица Здоровой Пищи, всемирная коробка с кукурузными хлопьями.

По платформе струилась толпа, состоявшая из бизнесменов, фанатиков здоровья, уличных торговцев, извозчиков, носильщиков, газетчиков, чистильщиков, просто мальчишек, слонявшихся без дела, – но казалось, что все движутся в одном и том же направлении и при этом очень спешат. Чарли потерянно завертелся в толчее, прижимая к груди саквояж из фальшивой крокодиловой кожи и приглядывая за негром, который тащил его чемодан. А нужно было еще и высматривать во всем этом хаосе Бендера.

– Сайрус! – закричала женщина. – Эге-гей, Сайрус! Я здесь!

Чарли смотрел, как других пассажиров приветствуют распростертые объятья и улыбающиеся лица. Кого-то вот встречают, ждут на ветру и холоде. Оссининг заволновался еще больше, тревожась обо всем сразу: и о чемодане, и о плате носильщику, и о ночлеге.

Где же Бендер? Радостное возбуждение улеглось, и Оссинингу вдруг захотелось вернуться назад, в комфорт и уют вагона-ресторана.

И тут он заметил миссис Лайтбоди. Она выходила из вагона величественно, как венценосная особа: меха поблескивали электрическими искорками, кондуктор низко склонился над затянутой в перчатку рукой, словно пред ним было небесное видение. За ней ковылял доходяга-муж, голова болталась у него на шее, как воздушный шар на веревочке. За супружеской четой следовали трое носильщиков, сгибаясь под тяжестью саквояжей, сумок, шляпных коробок и сундуков (самой лучшей кожи с монограммами). «Акции продаются небольшими пакетами и только самым респектабельным инвесторам» – такую фразу сочинил Чарли, глядя прямо в бездонные глаза Элеоноры Лайтбоди. Он улыбнулся, приветственно поднял шляпу. Она слегка кивнула в ответ и тоже улыбнулась, а потом между ними встрял ее супруг, похожий одновременно на шагающий труп и на спотыкающегося слепого. Чарли смотрел, как его недавние попутчики пробираются через поредевшую толпу, проходят через зал ожидания и спускаются на улицу, где их ожидает автомобиль.

– Эй, мистер!

Кто-то дернул Оссининга за рукав. Чарли обернулся и увидел, как один из мальчишек (тех самых, что слонялись без всякого дела) таращится на него снизу вверх из-под широкополой шляпы. Парнишке на вид было лет четырнадцать – плотный такой, скучноглазый, ссутулившийся, да еще в стариковском пальто и галошах. Сразу ясно, каким он станет лет эдак через пятьдесят. Неподалеку топтались другие мальчишки – человек семь или восемь, внимательно разглядывая Оссининга.

Это от Бендера, сообразил Чарли. Мальчишку, конечно, прислал Бендер.

– Ну, привет, – пробормотал он. – Ты от мистера Бендера?

В сонных глазах парнишки блеснул какой-то огонек. Подросток потер ботинком о ботинок и шумно выдохнул, отчего его лицо окуталось бледным облачком.

– Вообще-то, нет, – сказал он. – Я это… ну, в смысле, хотел спросить, не желаете ли вы сделать инвестицию. Отличный шанс вложить деньги в самую новую и самую лучшую компанию по производству готовых завтраков. Всего пятьдесят центов за акцию. Поглядите-ка, мистер. – Он извлек из глубин своего стариковского пальто рекламный проспект и перешел на заговорщический шепот. – Это компания «Пуш».

Чарли не знал, что и думать. Неужто парнишка говорит серьезно? Или это местная забава, придуманная мальчишками, чтобы поиздеваться над приезжающими? Чарли не так давно сам был подростком и знал толк в подобных шуточках.

– «Пуш»? – переспросил он и обернулся, отвлеченный визгом тормозов – поезд дернулся с места, проехал немножко и снова встал. Куда же подевался этот чертов носильщик?

– Да, сэр. Вот именно, «Пуш». Самая новая, самая лучшая во всем Бэттл-Крик компания по производству завтраков. И всего пятьдесят центов за…