– Вот именно, – заметила Вирджиния. Она приблизилась уже вплотную, так что Элеонора почувствовала ее дыхание и аромат арахисового масла. В сочетании с чесночным запахом Лайонела – просто убийственно.
Элеонора улыбнулась, даже рассмеялась слегка, хотя чувствовала, как пульсирует каждая жилка.
– В ваших устах это звучит довольно зловеще. Что вы так все усложняете, Лайонел, Вирджиния? Вы же знаете, я всецело поклонник прогресса, – тут она чуть запнулась. – В чем все-таки состоит лечение?
Вирджиния быстро глянула на Лайонела. Тот всем телом развернулся к Элеоноре.
– На самом деле все очень просто. Доктор дает вам широкое свободное одеяние, что-то вроде сорочки, укладывает на столик с матрасом…
– В очень уютной комнате, – добавила Вирджиния.
– Да, разумеется. Создается атмосфера полного покоя. Так оно и должно быть – в этом вся идея.
– И у доктора Шпицфогеля такие теплые руки! Ни у кого таких нет. Теплее, чем горячая массажная рукавица в Санатории. Он словно излучает внутреннюю энергию…
«Ладно, ладно, – подумала Элеонора, – но что же он все-таки делает?»
– Элеонора! – Лайонел чуть приглушил свой голос. – Я буду с вами откровенен. Как же иначе? Ведь мы добрые друзья, не так ли? И чего нам стыдиться, когда речь идет о человеческом теле?
– Да? – переспросила Элеонора. – Продолжайте.
– В Германии это называется «Die Handhabung Therapeutik».
– Мануальная терапия, – перевела Вирджиния.
– Да, – кивнул Лайонел. – Врач массирует вам матку…
– И соски, – вставила Вирджиния, медленно, со свистом произнося каждое «с», будто никак не могла расстаться с этим словом.
– Да, – пропыхтел Лайонел, постепенно увлекаясь темой, – потому что именно в этих регионах женского организма – источник истерии. Многие именно здесь видят ключ к неврастеническим расстройствам. Массируя матку…
– И соски, – еле слышно прошипела Вирджиния.
– …и грудь, врач стимулирует приток крови к этим органам и вытесняет тот вредоносный избыток жидкости, который скапливается там, точно так же, как при автоинтоксикации птомаин и другие яды накапливаются в кишечнике. Это новейшая методика, совершенно безопасная. В Европе только о ней и говорят. – Лайонел обласкал Элеонору своим сладким, как карамель, взглядом. – Я не стану критиковать доктора Келлога, он сделал мне много добра, и его идеи указывают нам верный путь, однако только из-за своего крайнего пуританства он не пожелал до сих пор предоставить Зигфриду Шпицфогелю место в штате сотрудников Санатория. Но не беда, я могу познакомить вас с ним.
Теперь они оба следили за Элеонорой, часто дыша. На лицах у них обильно проступил пот. Солнце пригревало, Элеоноре стало как-то не по себе, она отметила, что кисти у нее на тыльной стороне уже розовеют. Она собиралась ответить согласием – разумеется, она должна попробовать терапию доктора Шпицфогеля; раз уж эта корова Вирджиния Крейнхилл извлекла из лечения какую-то пользу, то и для Элеоноры оно, несомненно, будет благотворным. Но как раз в этот момент Фрэнк Линниман прервал их разговор.
– Смотрите! – вскричал он. – Смотрите, что мы нашли.
Из-за его спины, точно горгулья готического собора, выглядывал профессор Гундерсон. От улыбки лицо профессора только что не лопалось пополам. На сомкнутых ладонях Фрэнк протягивал им нечто – белый камень, испачканный глиной,подумала Элеонора, но тут же поняла, что это вовсе не камень.
– Ему не меньше четырехсот лет, – провозгласил Фрэнк. Голос его вибрировал, вздымался и падал на гребне эмоций. – Мы считаем, он принадлежал женщине. Вот, посмотрите, – грязным ногтем он указал на щель в том месте, где некогда было ухо. – Видите? Этот орган позади сосцевидного отростка, ближе к основанию черепа?
Элеонора видела выбеленную временем ноздреватую кость, бессильно отпавшую челюсть, отверстия на месте глаз и живую ладонь Фрэнка, а на ней – образ смерти.
– Да, – сказала она, – да, Фрэнк. И что же это такое?
– Любвеобильность, – ответил он. – Это шишка страсти. Видите, она гораздо более развита, чем шишка счета или аккуратности? И вот, посмотрите сюда – видите, какая крошечная выпуклость? Она свидетельствует об уровне духовного развития. – Его палец блуждал по обнаженной сфере черепа, тыкая туда и сюда, будто указка лектора.
– И что все это означает? – уточнил Лайонел, перемещаясь на дальний край одеяла.
Фрэнк помолчал, наслаждаясь минутой. За его спиной, словно обрывки цветной бумаги, порхали бабочки, а двое довольных собой землекопов отдыхали, опираясь на свои лопаты.
– Похоть, вот что, – ответил он. – Это значит, что она никому не отказывала. Это значит, что чувственность так и распирала ее. – Фрэнк укоризненно покачал головой. – Уж эти мне индейцы, – подвел он черту, – ничего удивительного, что им так и не удалось ничего достичь.
* * *
В конце недели, в пятницу, хлынул дождь, теплый летний дождик, стучавший по тротуару и с мелодичным журчанием стекавший в канавы. К четырем часам Элеонора завершила все предписанные на день процедуры и одевалась для выхода, когда к ней в комнату заглянул Уилл.
– Привет, дорогая, – он в нерешительности помедлил на пороге. – Я только хотел узнать, как ты поживаешь. Ты же не собираешься выйти на улицу – в такую погоду?!
Элеонора как раз застегивала ворот кашемирового плаща и поправляла перед зеркалом синий бархатный ток. Вопрос Уилла, как бы искренне и невинно он ни прозвучал, немного смахивал на замечание. Разве она сама не видит, что идет дождь? Элеонора почувствовала раздражение. И именно сегодня, в самый неподходящий момент. Ее нервы трепетали, голова слегка кружилась, ноги словно не касались земли. Она нарядилась в самый изысканный костюм (последний писк английской моды, двубортный пиджак насыщенно-синего цвета, для контраста – большой воротник с аппликацией из шелка), под пиджаком – французская атласная блузка; и – кроме нижней сорочки сегодня ничто не стесняло грудь. Поразительное ощущение какой-то небывалой свободы, соски то и дело соприкасаются с гладким шелком, непривычная прохлада между ног. Немного страшновато, но Элеонора верила, что такой эксперимент необходим. В четверть пятого она должна была встретиться с Лайонелом и идти с ним к доктору Шпицфогелю на первый сеанс терапии. Нельзя допустить, чтобы доктор счел ее недостаточно прогрессивной.
– Я выйду прогуляться, – сказала она, обращаясь к отражавшемуся в зеркале лицу Уилла.
Быстро повернувшись, она прошла к нему через всю комнату и, позволив мужу подержать ее за локоток, быстрым поцелуем клюнула его в щеку.
– Ты же знаешь, я обожаю бродить под дождем. Моя творческая натура… Моя душа воспаряет ввысь, точно поющий жаворонок.
Уилл внезапно просиял.
– Знаешь что? – вскричал он. – Я пойду вместе с тобой! Мне тоже нужна физическая нагрузка. Слышал бы меня сейчас доктор Келлог! Он мог бы мной гордиться, а?
– Нет, Уилл, – в смятении возразила она. – Конечно же, доктор Келлог похвалил бы тебя, и я очень рада, что ты стал более позитивно относиться к физиологическому образу жизни, но, право же, знаешь, я бы хотела сегодня прогуляться в одиночестве. Только не обижайся, Уилл. Мне просто надо побыть наедине с моим внутренним «Я», только и всего.
Уилл, кажется, огорчился.
– Ты хочешь сказать, что я уже и погулять с тобой не могу? Что с тобой творится, Элеонора? Я делал все, чего ты требовала, я ел виноград, он у меня из ушей лез, я прыгал вверх-вниз в гимнастическом зале в компании ожиревших магнатов, я позволил удалить мне часть кишок, словно какую-нибудь бородавку. Господи, Эл, давай наконец вернемся домой!
– Со временем, – пробормотала она, ускользая от него, – со временем поедем.
– Не надо так отвечать мне, Элеонора. Ты всегда говоришь одно и то же.
Вообще-то Элеонора и думать не хотела о возвращении в Петерскилл после столь интересной и насыщенной жизни в Санатории. Что ей делать дома – играть в бридж, заниматься благотворительностью, смотреть на увитую виноградом решетку окна? Конечно, она не может остаться в Санатории навеки. Элеонора понимала, что она может лишь отсрочить неизбежное, что она забывает о подлинной жизни, о могиле матери и оставшемся в одиночестве отце, о комнатке на первом этаже, розовой, с плетеной детской мебелью, которая предназначалась для ее дочурки. Но ведь Элеонора еще так больна, так больна, ей рано уезжать. Пока рано.
