В доме тогда жили двадцать детей в возрасте от трех до восемнадцати лет. Братья Родригес, уже свободно говорившие по-английски, считались в местной школе лучшими учениками; Люси Дюпляж, двенадцати лет, превосходно играла на пианино; Натаниэл Хаймс преуспел в столярном деле, шахматной игре и натирании полов; а Ребекка Бин, любимица отца, в пятилетнем возрасте уже обладала поистине ангельским сопрано. У Келлога были замечательные дети, благодарные и трудолюбивые, они отлично понимали, сколь многим обязаны приемному отцу и его супруге. И вот с приближением Рождества доктор решил, что пора устроить им маленький праздник – и это несмотря на то, что дел у Келлога, как всегда, было по горло.

Для начала дети получили в воскресной школе после рождественского спектакля угощение – конфеты и прочие сласти. Джордж Харви Келлог относился к конфетам неодобрительно – ведь сахар не заменяет фруктозу, и к тому же во всех этих имбирно-коричных изделиях совершенно не содержалось витаминов, – но все же он счел возможным побаловать ребятишек и позволил им съесть гостинцы, полученные от учителей. Кроме того, доктор и его жена собирались положить в чулок каждому из детей по парочке грецких орехов, по яблоку, по апельсину и плитке подслащенной хидзикии, а для самых маленьких – тряпичные куклы и игрушки. Дети постарше, начиная лет с семи, должны были получить в подарок новую одежду в соответствии со своим возрастом и размером. Ну а на рождественский ужин сыновей и дочерей доктора ожидал целый банкет: гусь из протозы и желатина, фисташковая подлива, мексиканские лепешки в честь братьев Родригес и Диас, ореховые оладьи, салат из грейпфрута и капусты под французским соусом, а на десерт – соевый пирог со взбитыми сливками.

В канун Рождества доктору удалось уйти из Санатория пораньше, и он успел в церковь на детский концерт. Элла уже клевала носом в первом ряду; Келлог сел между ней и своей сестрой Кларой, а Натаниэл Хаймс в это время декламировал стихотворение «Нет мальчика послушнее меня». Он хорошо справился со своей задачей – слушатели одобрительно посмеивались, ибо контраст между благопристойными строчками и озорным выражением лица был слишком велик. Келлог порозовел от гордости. Он огляделся по сторонам с самым довольным видом. Половину детворы, находившейся в церкви, составляли его воспитанники. Все они были свежевымытые, принаряженные, церковь к празднику тоже украсили на славу, а снаружи, обволакивая город покоем, безмолвно падал мягкий, пушистый снежок. Все в мире было устроено самым наилучшим образом. И Келлог позволил себе расслабиться.

Джонелла Макгимпси, которая в пятнадцать лет уже смущала окружающих своими чрезмерно пышными формами, стала декламировать «Молитву Энни и Уилли». Доктор Келлог так и подался вперед. В глубине души он был сентиментален, да и не очень-то этого стеснялся – разумеется, если позволяли обстоятельства. А это стихотворение всегда производило на него глубочайшее впечатление.

Джонелла была в ударе. Неуклюжие строки в ее устах обретали пафос и прочувствованность, а в самом патетичном месте у Келлога от умиления аж горло перехватило.

И тут вдруг декламацию нарушили посторонние звуки. Говоря точнее, грубейшие из звуков – подлинное или сымитированное испускание газов. Этот кошмарный аккомпанемент стал сопровождать каждую из строчек. Аудитория притихла, а бедная девочка храбро попробовала читать дальше, однако непристойные звуки не стихали.

Келлог был вне себя. Он выпрямился на жесткой деревянной скамье и оглядел лица всех присутствующих детишек, чтобы определить, кто несет ответственность за столь грубую и возмутительную демонстрацию. Адольфо Родригес сердито высматривал обидчика; Люси Дюпляж, казалось, вот-вот разрыдается; Рори Маколифф побелела от ужаса. Лишь Джордж, самый маленький из стоявших на сцене детей, если не считать Ребекку Вин и еще одного четырехлетка, выглядел совершенно безмятежным. Он смотрел прямо перед собой немигающим взглядом, словно погруженный в транс. Джонелла дочитала до конца, и вульгарная канонада завершила декламацию. Это был Джордж, больше некому. Доктор не мог снести такого глумления – он чуть не плакал от ярости.

Еще никогда Келлог не чувствовал себя таким оскорбленным. Подумать только, какой позор! Перед собственными детьми, на публике! Он уже не слышал гимнов и рождественских песенок, не видел ничего вокруг. На улице наорал на Эллу, высадил из саней Клару, а дома выстроил всех своих детей в шеренгу и учинил им допрос, строгости которого позавидовал бы сам Торквемада. Не будет никакого Рождества, ревел он, никаких подарков, никакого праздничного ужина, никаких развлечений целый месяц, если виновник не признается сам. О, ему отлично известно, кто это устроил! Нет смысла сваливать преступление на братьев, сестер или чужих детей. Да содрогнется грешник, виновный не только перед отцом и бедняжкой Джонеллой, но перед Самим Господом, сотворившим маленького негодяя по подобию Своему. Это же надо – осквернить дом молитвы!

Дети молчали. Никто не вышел вперед.

– Поднять руки! – прорычал Келлог.

Сорок рук и ручонок были подняты до уровня плеч.

– Будете стоять тут в такой позе до тех пор, пока виновный не выйдет вперед. Пусть даже это продлится всю ночь, до Нового Года, до Пасхи, до лета!

Маленькая Ребекка Бин захныкала. Ее пухлые ручки задрожали, зато Джордж, стоявший у малышки за спиной, сохранял полнейшую невозмутимость.

– Ханна Мартин! – крикнул доктор, и к нему подошла няня, смиренно опустив глаза. – Вы будете присматривать за ними.

С этими словами Джон Харви Келлог повернулся и удалился на свою половину дома.

Двадцать минут спустя в дверь кабинета тихонько постучали. Келлог сидел с чашкой глинтвейна (разумеется, безалкогольного) и просматривал санаторские документы. Это была Ханна Мартин, а рядом с ней, глядя себе под ноги, стоял четырнадцатилетний Адольфо Родригес.

– Ну? – спросил доктор.

Ханна Мартин виновато потупилась, сглотнула и прошептала:

– Адольфо сознался.

Келлог был потрясен. Он не сразу сообразил, в чем дело, но потом догадался: Адольфо, честный, принципиальный, благородный, храбрый мальчик, решил взять вину на себя.

– Прошу прощения, сэр, – сказал он. – Это был я.

– Поди-ка сюда, – приказал доктор.

Адольфо, распрямив плечи, как маленький солдат, подошел к приемному отцу и остановился в пяти футах от письменного стола.

– Ближе.

Мальчик повиновался, сократив расстояние между собой и сверкающей полированной поверхностью до одного фута.

– Что ж, – вздохнул Келлог. – Я тебя хорошо понимаю, Адольфо, и горжусь тобой. Но ведь ты не станешь мне лгать, правда? Ложь из твоих уст задела бы меня гораздо больше, чем сотня мерзких выходок вроде сегодняшней. Ты меня понимаешь?

Мальчик опустил голову.

– Ведь это не ты виноват, сынок?

– Не я… – послышался тихий ответ.

– Я так и думал.

Доктор вскочил на ноги, едва сдерживаясь.

– Тогда кто же? Учти, ты не должен никого покрывать, кто бы это ни был. Я должен знать истину! Итак, кто это был? Говори честно, как мужчина.

Адольфо просветлел лицом. Поднял на доктора свои темные ацтекские глаза и, уже с трудом сдерживая улыбку, произнес:

– Джордж. Это был Джордж, сэр.

Не говоря более ни единого слова, Келлог вышел из кабинета и направился в детскую. Приемные сыновья и дочери по-прежнему стояли шеренгой, вытянув руки.

– Джордж! – взревел доктор. – Джордж Келлог, немедленно выйди вперед!

Но Джорджа там не было.

– Где он? – загремел Келлог, клокоча от ярости. Ну и Рождество выдалось в этом году!

Но дети не знали, где Джордж. Они не видели, как он исчез. Не видели – и все тут.

Он разрешил им опустить руки, что они и сделали со стоном облегчения. Потом сказал, что Джордж должен явиться к нему не позднее, чем через пять минут.

– Разыщите его! – кричал Келлог. – А потом у нас наконец начнется Рождество. Я не позволю, чтобы один злобный, мерзкий, невоспитанный мальчишка испортил нам праздник! Ищите!