Один мой прежний приятель меня заметил и бросился ко мне, чтобы защитить ее от ужасной опасности, будто я какое-то привидение.

— Не подходи к ней. Она тебя не видела, тем лучше. Ты так изменился…

Он разглядывает мою одежду, свободного покроя рубашку навыпуск, сумку через плечо, длинные волосы.

— Если ты ее не оставишь в покое, я тебе этого никогда не прошу.

Переживания других всегда оказываются важнее моих.

— И на экзамены ты собираешься прийти в таком же виде?

Я говорю ему «пока» и иду опять туда, откуда пришел, — на Монмартр, в мой бар, к моим травести. Если бы я только мог, я бы выбрал себе в наказание первого попавшегося на улице профессионала и пошел бы с ним заниматься тем, что они называют любовью. И думал бы в это время о Саре, о ее коже, запахе, волосах. Так я стану сумасшедшим… или сумасшедшей. Что мне делать с этой невозможной любовью к женщине, если я сам становлюсь женщиной? Но она засела у меня в голове, как отравленная стрела, она заставляет меня сомневаться, разрушает меня и то, что я с таким трудом построил, возводя день за днем. Мне так трудно бороться с моими невидимыми врагами!

Отец пишет мне, что он доволен. Он, которого уже нельзя вылечить, посылает мне деньги на лечение. Ждет, когда приду его навестить в солдатской форме. А я оставляю эти деньги в косметическом кабинете. Чтобы иметь совершенно гладкие ноги. Чтобы надеть тонкие колготки, элегантное платье, еще разочек полюбоваться на себя в зеркале, опять раздвоиться и пойти к моим сестренкам-травести. Ночью я одна из них и меня зовут Магали. День я провожу как во сне, я — Жан Паскаль Анри Марен, студент четвертого курса юридического факультета, который должен через несколько месяцев пойти в армию. Я не сплю и чувствую себя потерянным. Мысль, что мне придется столкнуться с миром мужчин, приводит меня в ужас. В казарме, как и в школе, надо писать стоя.

В моей «артистической студии» на улице Андре-Антуан в ванной комнате все, как у женщины. Флаконы духов, всякая косметика, парик, который я надеваю ночью, кружевное белье. Я лучше умру, но никто никогда не заставит меня писать стоя. Но я очень наивна. Очень.

Заходила мама, чтобы сообщить мне с грустным видом, что я «ее любимый сын». Это я, ее неудавшаяся дочка, и есть ее любимый сын…

А после такого патетического вступления начались мольбы. Она меня умоляет «оставить мои сомнительные связи», это мешает успешному лечению. Она потрясает повесткой в армию, надеясь, что я «достойно выполню свой долг». Она даже готова пойти на высшую жертву: если надо, она вновь будет жить с отцом, у нас снова будет дом, и тепло домашнего очага поможет мне обрести утраченное равновесие.

Мое молчание ясно показывает, что жертва не принята. Ее мольбы меня не трогают. Она хлопнула дверью вагона и унесла в свою провинцию отвращение к Парижу, испортившему ее сына.

Но это был еще только предупредительный сигнал. Настоящая семейная атака началась позже. Тоненький голубенький листочек положен под дверь консьержке. На бланке Министерства внутренних дел вызов в полицию по «касающемуся Вас вопросу». И множество цифр, указывающих, куда я должен идти: номер дома, этаж, номер кабинета, телефон, и подпись в конце.

Консьержка мне сообщает:

— На днях приходили два господина и расспрашивали меня о вас. Похоже на какое-то расследование. У вас неприятности?

Я всегда могу дать правдоподобное объяснение, выдернув его из своей официальной жизни. Я придумываю, что речь идет об административном расследовании, связанном с будущей службой в почтовом ведомстве. Консьержке очень нравится моя версия, и в ответ я узнаю массу вещей, которых не знал раньше.

— Понимаете, вы же сейчас живете с травести… Я-то привыкла… Но эта бумага не из полиции нравов и не из ближайшего отделения — там бумаги другого цвета.

Может быть, вас застали во время облавы, а потом известно какая морока…

Итак, меня вычисляли. У меня некоторое время живет моя сестренка по сексу, просто так, по-дружески, а все это превратилось в ужасную фразу: «Вы живете с травести».

— Они меня расспрашивали о ваших привычках. Я сказала, что вы из спокойных девушек, право же, я другого ничего и сказать не могла.

Вот так-то. «Они» следят за мной. Они меня вызывают. Они нашли кого-то в семье, кого я не знаю, приятеля друга одного из дядюшек, рассказали ему о моем «падении». Они меня выдали, как выдают предателя, как расисты указывают пальцем на евреев и иммигрантов.

Апрельский вторник. Мне холодно под неярким весенним солнцем.

— Спасибо, — говорит мне шофер такси, не оборачиваясь.

— Проходите сюда, — говорит мне дежурный.

Дверь под номером 427 на пятом этаже в одном из корпусов Министерства внутренних дел. Комиссара зовут Леон Пино.

— Постучитесь и входите, — шепчет мне дежурный.

Комиссар сидит за металлическим столом. Лет пятьдесят, волосы с проседью, резко очерченное лицо, светлые глаза — сама суровость в голубом костюме. Разговор происходит в телеграфном стиле:

— Повестка. Я протягиваю.

— Удостоверение личности.

Он быстро что-то записывает на отдельном листе бумаги. На меня он не смотрит и сесть мне не предлагает. Я знаю, это делается, чтобы запугать. Потом он все же говорит:

— Садитесь. Значит, вас зовут Жан Паскаль Анри Марен… Ваша семья имеет все основания беспокоиться по поводу вашего поведения и ваших связей.

Он оставил телеграфный стиль и перешел на назидательный. Я переступаю через страх и, надеясь поскорее покончить с этим, сразу же заявляю:

— Я учусь на четвертом курсе юридического факультета. И я гомосексуалист.

— Я знаю. Нечем хвастаться.

— Гомосексуализм — это общий термин. Если быть более точным, я — транссексуал. Я нахожусь под наблюдением психиатра и регулярно посещаю эндокринолога.

— На какие средства вы живете?

— Моя семья частично оплачивает мои занятия, и я получаю стипендию от Министерства связи. Я стажер.

— Да, в этом ведомстве кого только не увидишь… Сколько вы получаете?

— Тысячу пятьсот франков в месяц.

— И какие же места вы посещаете? Он снова вернулся к телеграфному стилю. Он хочет, чтобы я сказал, что, раз я посещаю проституток, я живу проституцией.

— По моим сведениям, вы иногда странно себя ведете. Какой наркотик употребляете?

Он все свалил в кучу и обрушил на мою голову все десять египетских казней. Я одеваюсь в женское платье — значит, травести; я хожу на Монмартр — значит, наркоман; знаком с проститутками — значит, сам тоже такой; часто сижу в баре — значит, пью… И даже можно было бы посчитать меня сводником, потому что я живу вместе с подобным мне существом, известным полиции, — значит…

Он, конечно, не многое может. Он не может взять и посадить меня. Но шантаж совершенно очевиден.

— Еще один проступок, и мы вас не упустим. А потом он поступает совсем подло: от угроз переходит к притворному сочувствию.

— У вас кто-то вымогает деньги? Какой-то травести? Вас заставляют делать это? Если вас вынудили принимать наркотики, скажите мне, я смогу помочь…

Если бы только у меня не навернулись слезы на глаза и не перехватило горло, я бы закричал от возмущения. Но все, что я способен сказать, — это патетическое и глупое:

— Я — человеческое существо…

Он удивленно уставился на меня. Человеческое существо? Это ему ни к чему. Его попросили немножко попугать молодого человека из хорошей семьи, что он и сделал.

Сам того не желая, я, оказывается, дал показания, потому что все это он напечатал на трескучей машинке и теперь дает мне подписать. В этой бумаге я признаюсь, что я гомосексуалист, вожу знакомство с травести и проститутками. Что и сам я травести и живу с официально зарегистрированным травести.

На что я надеялся? Что он поймет? Что я испытываю нежность к этому травести, который бьется за право стать женщиной? Который похож на меня и вселил в меня надежду. Только она помогла мне и подарила прекрасное ощущение, что я не одинок на свете, как казалось мне раньше. Что я люблю засыпать, прижавшись к ней, словно к сестренке. Что меня больше не приводят в ужас «сто монет», которые она требует с клиентов. Я верю ей, когда она говорит, что придет день и она больше не будет «особой» монмартрской проституткой. У нее будет имя, профессия, муж… Что я люблю ее необычную красоту, что она для меня как образец. Что единственный наркотик, который нам нужен, — быть ночью женщинами. Что мне не надо никуда больше ходить, только с ней я чувствую себя спокойно.