— Кэти, — прошептал он, — ты спишь?

В темноте что-то зашуршало и раздался перепуганный голосок:

— Дэвид!

— Не тревожься, дорогая Кэти. Я подумал, что буря, быть может, не дает тебе уснуть. Похоже, не ошибся… Мне нужно сказать нечто важное.

Сделав несколько шагов на ощупь, он опустился на колени рядом с ее кроватью. Разглядел в темноте очертания ее головы на подушке, обнаженную руку поверх стеганого покрывала. И дотронулся до нее легко, как бы успокаивая.

— Кэти, дорогая Кэти. Все решено. Я должен был сразу тебе сообщить. Я еду с вами.

— Дэвид! — повторила она тихим восхищенным шепотом. Он почувствовал, как ее охватила радость, как она вся ожила. — Благодарю… благодарю тебя от всей души.

— Ты не сердишься на меня… за то, что я тебя потревожил?

— Как можно! Мой дорогой, я тут лежала и все ждала, ждала, что услышу от тебя эти самые слова.

— А я не смог вынести мысли, что ты, быть может, промучаешься всю ночь без сна в ожидании. — Он помолчал. — Раз уж я здесь, можно мне остаться ненадолго и поговорить?

— Да, останься, останься. Я совершенно проснулась. Включить лампу?

— Нет, дорогая. Я теперь хорошо тебя вижу.

— А я вижу тебя. — Она радостно вздохнула. — Я так счастлива. Знаешь, о чем я мечтала в полусне незадолго до твоего прихода?

— Расскажи, дорогая.

— Мне пригрезилось, что мы вместе с тобой в Квибу, и дядя Уилли… — Она засомневалась, но потом все-таки раскрыла сердце. — И дядя Уилли венчает нас в миссионерской церкви.

— Так и будет, дорогая Кэти.

Они долго смотрели друг на друга. Сердце в его груди готово было выскочить наружу от боли и восторга. Он начал нежно поглаживать ее руку.

— Я по-прежнему представляю наше будущее, — продолжила она мечтательно. — Все решено. Мы с тобой вместе.

А снаружи дождь с градом без устали колотил в окно, затем сверкнула молния и послышались раскаты грома. Мори слегка передернуло.

— Дорогой Дэвид, ты замерз. Прошу тебя, накинь плед.

— Холодновато. — К горлу подкатил комок, но Мори все равно сумел произнести резонно и скромно: — Если бы ты согласилась поделиться покрывалом, мы бы лежали рядышком и болтали… Нам еще многое нужно сказать друг другу.

Через секунду он уже лежал рядом с ней, но в полутьме почти неумышленно подхватил не только край покрывала, но и одеяло и простынь, которыми она укрывалась. Ее лицо оказалось рядом на подушке. В первую секунду она окаменела, ему даже показалось, что она перестала дышать, потом он почувствовал, как она дрожит, и поспешил ее успокоить.

— Дорогая, ты ведь знаешь, я не хочу тебя расстраивать.

— Но, Дэвид…

— Я дорожу тобой, как ничем на свете.

Постепенно, очень медленно, она расслабилась.

Сквозь ее хлопковую ночную рубашку до него дошло тепло молодого тела. Дождь с шипением стекал в канавы, а гром гремел, и его раскаты эхом раздавались среди гор. Повернувшись на бок, он прижался губами к ее волосам.

— Дэвид, это неправильно, — произнесла она срывающимся голосом. — Прошу, не позволь нам совершить неправедный поступок.

— Дорогая, — сказал он с глубоким убеждением, — что в нем неправедного? Небеса уже смотрят на нас как на одно целое.

— Да, Дэвид, но, пожалуйста, давай подождем, дорогой.

— Разве ты меня не любишь?

— Люблю… люблю… так сильно, что даже сердце болит. Но потом мы пожалеем.

— Нет, дорогая Кэти, такая любовь, как наша, уже сама по себе — прощение.

— Но, Дэвид…

— К тому же мое… наше общее слово делает эту минуту священной. — Он чувствовал, что в ее душе происходит борьба, и торжественно прошептал: — Это не может быть неправильным, дорогая, если всего через несколько дней, чуть ли не часов, Уилли нас поженит.

Он обнял ее, вдыхая аромат свежей молодой кожи. Какой тоненькой и хрупкой она была, какой молодой, и как сильно билось ее сердечко о его грудь, словно птица, пойманная в клетку!

— Нет, Дэвид, милый.

Но победила природа, освободив ее от угрызений совести. Вздохнув, она обняла его за шею обеими руками и страстно поцеловала.

— Ничего не могу поделать. Я так сильно тебя люблю… что просто умру.

В нем восторжествовало сознание своей полной правоты. Ласковым нашептыванием он попытался унять ее дрожь. Чистое слияние двух любящих — никакой не грех, а скорее благословение, почти акт обожествления — так, кажется, недавно говорили на каком-то суде. Мягко заключив ее в объятия, он действовал почти с молитвенной нежностью. Какое же наслаждение вкусить наконец неспешно растущий восторг, овеянный благочестием. Позже, почувствовав ее слезы на своей щеке, он вздохнул, умиротворенный, но все еще пылая страстью.

— Ты плачешь. Но почему, дорогое дитя?

— Я боюсь того, что мы натворили, Дэвид.

— Разве тебе не было хорошо, любовь моя?

— Да, было. — Ее голос заглушала подушка. — Но мы совершили грех, Дэвид, и Бог нас накажет.

— Нет, дорогая. Он знает. Он поймет. И если ты еще сомневаешься, правильно ли поступила, то сама знаешь, мы все исправим.

Она не такая, как ее мать, мечтательно подумал он, словно заметил промелькнувшую перед ним тень. Мэри ни о чем не сожалела, хотя тоже в конце жизни стала набожной.

— Не плачь, дорогая, — ласково произнес он, вытирая ей разгоряченное личико краем смятой простыни. — Подумай о нашей работе… о счастье, которое ждет нас впереди.

— Да, Дэвид. — Послушно стараясь унять слезы, она прижалась к нему. — Я попробую… представить нас с тобой, Дэвид, в маленькой миссионерской церкви.

В аэропорту Цюриха, расхаживая между цветочным прилавком и газетным киоском перед выходом из таможни, Мори сделал глубокий вдох, выкатив грудь колесом, — его переполняла радость жизни. Новое чувство оказалось таким безудержным, что он невольно заулыбался, и это была гордая улыбка. Он и прежде, бывало, приходил в восторг от самого себя, но ни разу с такой силой, как сейчас. Он видел, как приземлился самолет, так что до появления Уилли оставалось не более нескольких минут. Он не скрывал от себя, что волнуется, и по этой причине, помимо прочих, уговорил Кэти остаться дома, объяснив, что при ее эмоциональности будет лучше, если встреча с дядей произойдет без посторонних глаз. В любом случае она все еще была на взводе, не успокоилась. Перед отъездом в аэропорт он заглянул в ее комнату и встревожился, увидев, что она стоит на коленях и кается. Он, конечно, уважал ее чувствительные переживания, но надеялся, что они скоро пройдут. И если он сам терзался некими угрызениями, то его поддерживала мысль, что наконец он встал на путь, который так долго искал, принял важное решение, подарившее ему цель в жизни, и вскоре познает радость энергичной деятельности, восторг энтузиазма и душевный покой от сознания выполненного долга. Поднявшись чуть свет, он расправил плечи и приготовился к предстоящей задаче. Заказал по телефону новейшие медицинские труды, разослал запросы на тропическое оборудование, продумал, как урегулировать финансовые дела. Оглядываясь назад, он вспоминал прошлую жизнь: ее пустота и ложь заставляли его испытывать стыд и скорбное презрение к самому себе. Зато перспективы полностью его оправдывали, наполняя радостным ожиданием духовного возрождения и вечной любви.

Он резко остановился. Таможенная проверка подошла к концу, пассажиры лайнера, вылетевшего из Луанды с посадкой в Лиссабоне, проходили гуськом через стеклянные двери, и в конце очереди шел высокий, сутулый, изнуренный человек, неся небольшую летную сумку на молнии. На нем была темная рубашка с открытым воротом, тонкий военный костюм цвета хаки и куртка с накладными карманами по моде военного времени. Он шел без шляпы, его выгоревшие на солнце волосы были того же блеклого желтого цвета, что и лицо, морщинистое и осунувшееся. Но глаза, хотя и провалившиеся в орбитах, горели почти неестественным блеском и смотрели молодо. Поймав его взгляд через толпу, Мори сразу безошибочно понял, что перед ним Уилли.