Госпожа зажгла новую свечу, и кухарка увидела, что у старика было какое-то странное выражение лица.

— Как вы смели явиться сюда? — выдавила из себя госпожа.

— Детей греха подбрасывают, не окрестив. Они — отродье дьявола, — прозвучало в ответ.

С этими словами старик, все своим обликом смахивавший на покойника, поставил на широкую кровать под балдахином корзину, которую до этого держал в руке, а затем подошел к госпоже и, крепко взяв за локоть, развернул ее к зеркалу.

— Посмотри-ка на себя! — громко сказал старик и приподнял густые рыжие волосы, обнажив шрам, который спускался от уха, повторяя абрис лица, и заканчивался под подбородком. Старик почти вплотную придвинулся к женщине. — Или ты уже позабыла жестокие нравы улицы? Если бы не я, из вас двоих никто бы не выжил!

— Я вас не боюсь, — сказала госпожа и вырвалась из его рук. — И давно уже не люблю.

Кухарку бросило в дрожь. Она отпрянула от двери и, молитвенно склонив голову, принялась читать про себя «Отче наш». Но тут в корзине захныкал младенец, и она вновь припала к щели.

— Ты будешь растить его, пока он сам не сможет о себе позаботиться. — Старик выложил на туалетный столик кошель и добавил: — В деньгах у тебя недостатка не будет.

— А что же его мать? — в вопросе госпожи звучали неприязнь и обида.

— Моя дочь собирается посвятить себя Господу.

— Ваша дочь? — с досадой переспросила она.

Дальше они разговаривали еле слышно, почти шепотом. Младенец же, покряхтев и похныкав, принялся плакать, и кухарка почти ничего не смогла разобрать. Только в конце разговора старик вновь заговорил громко, в большом раздражении.

— Этот негодяй хотел ее увезти! — воскликнул он, извлекая из кармана листок и торжественно потрясая им в воздухе. — Он хотел ее увезти как можно дальше от меня. Навсегда. Собирался кочевать с места на место, мерзавец! — и с неожиданной яростью бросил бумагу на пол.

А вскоре дверь распахнулась, и, если бы она отпрянула, старик наверняка сбил бы ее с ног. Он пронесся мимо съежившейся от страха женщины, слегка задев ее краем плаща, накинул на голову капюшон и исчез, словно тень.

— Что, Аннетта, подслушивала? — обратилась к ней госпожа, поглядев на босую служанку и сброшенные ею башмаки. — Зайди ко мне. Да не забудь прикрыть за собой дверь.

Мадам наклонилась, подобрала с пола брошенный стариком листок бумаги и, даже не взглянув, спрятала в карман. Затем взяла свою трубку и разожгла ее. По спальне разлился запах, который невозможно ни с чем перепутать. Аннетта как завороженная смотрела на корзину, где зашелся в крике младенец.

— Унеси это отсюда! — распорядилась госпожа. — Своего не уберегла, так займись хотя бы этим. Когда подрастет и сможет сам заработать на хлеб, ты его выбросишь отсюда, чтобы духу его не было в моем доме!

— Не говорите так, госпожа! — возразила Аннетта, содрогнувшись. — Слово тоже может быть грехом.

— Глупышка! — изрекла госпожа, откидываясь в ленивой неге на обтянутый плисом диван и глубоко затягиваясь. — Грех — тот же опий. В него надо верить, чтобы он раскрыл перед тобой все свои достоинства. — При слабом свете свечи глаза ее блестели так, что можно было не сомневаться: достоинства опия она уже оценила и погрузилась в море блаженства.

Аннетта подошла к корзине и взяла на руки ребенка. Вся окутанная дымом, госпожа встала, нетвердым шагом подошла к зеркалу и, откинув в сторону прядь рыжих волос, потрогала пальцами шрам.

— Госпожа, вы не сказали, как его зовут.

— Разве у ублюдка может быть имя? Его ведь не крестили, — отрезала она, не оборачиваясь.

— Сжальтесь над крохой! Это же ребенок. Позвольте его окрестить.

— Этому не бывать! Пока он остается здесь, имени у него не будет. — На этот раз госпожа повернулась к Аннетте и, сделав затяжку, завершила разговор: — И чтобы он не путался тут под ногами. Я занимаюсь делом и не потерплю никакого баловства.

Тем временем карета человека в капюшоне тронулась в обратный путь.

Старик поправил на себе власяницу с шипами, которую носил для умерщвления немощной плоти, и зажмурившись, целиком сосредоточился на своей боли. Он ни о чем не хотел думать. Ему нравилось ощущать, как липкая кровь стекает на поясницу, как ею пропитывается одежда. Несмотря на решение гнать от себя всякие мысли и воспоминания, он то и дело думал о дочери, и эта боль причиняла ему гораздо большие мучения, чем физические страдания.

Дорога подсохла, зато заметно похолодало. Кучер, завернувшись в накидку, ловко орудовал кнутом. Солнце уже закатилось за горизонт, когда впереди показались горы, возвышавшиеся над Сёром. Наконец экипаж приблизился к скрипучему мосту. Река текла уже в паре метров под мостом, поскольку после прошедшего дождя вода сильно поднялась.

Кучер натянул поводья, придерживая лошадей, и хотя от его внимания не ускользнуло, что животные чем-то обеспокоены, огрел их кнутом. Внезапно один из рысаков захрапел, взвился на дыбы и, увлекая за собой упряжку, понес. Налетев на ограждение, карета потеряла устойчивость, опрокинулась и вместе с лошадьми рухнула вниз.

От удара кучера сбросило с облучка. Когда же он вынырнул, судорожно глотая воздух и оторопело озираясь, совсем рядом оказалась заводь с камышами. Кучер саженками поплыл против течения, а почти у самого берега жадно схватился за торчавший из воды камень. Тем временем его пассажир, с глубокой раной на виске, недвижно лежал на полу уносимой паводком тонущей кареты, которая тащила за собой отчаянно сопротивлявшихся лошадей.

— Верните моего ребенка! Христом Богом прошу, умоляю! Пусть мне вернут моего малютку! — выкрикивала сквозь рыдания молодая женщина. Один из привратников отпер решетчатую дверь, впуская одетую в рванину пациентку, другой крепко держал ее за локоть. — Отец отнял его у меня! Отец забрал у меня моего сыночка!

Две могучего вида санитарки подхватили новенькую подмышки и силой принудили переступить порог. Женщина полными тоски глазами огляделась и вдруг обеими руками ухватила висевший у нее на шее серебряный медальон.

— Погодите минутку!

Весьма почтенного возраста монахиня в небольших, сползших на кончик носа очках и с маргаритками в руке, неспешно приблизилась к несчастной и погладила ее по щеке. — Успокойся, дочь моя! Никто ничего у тебя не отнимет.

Лицо женщины закрывали пряди всклокоченных волос, поэтому внезапная перемена настроения осталась незаметной для окружающих. Она вдруг быстро убрала в прорезь платья медальон и жадно взяла протянутые ей маргаритки. Жест монахини явно подействовал на больную успокаивающе, и она принялась было нежно гладить лепестки. Но внезапно к ней вернулась какая-то мысль, и она простонала:

— Мой ребенок… Мой ребенок… Мой ребенок…

— Сестра Женевьева, нам пора! — сказала одна из санитарок и подтолкнула женщину вперед. От толчка букетик выпал из ее рук и упал прямо под ноги второй санитарке, которая тут же на него наступила.

Больная упиралась, и ее силой заставляли идти. Перед тем как скрыться в лабиринте коридоров, она с тоской обернулась на смотревшую ей вслед добрую монахиню.

— Кто такая? — поинтересовался у своего напарника привратник.

— А Бог ее знает! Говорят, память потеряла.

— А кто говорит? — переспросил первый с алчным блеском в глазах.

— Та дама, которая доставила ее сюда, — качнул головой второй в сторону стоявшей неподалеку кареты и подбросил в воздух блестящую золотую монету.

В момент, когда с грохотом захлопнулись ворота главного входа, сидевшая в карете рыжеволосая дама со шрамом приказала кучеру трогать.

Сальпетриер был больницей строгого содержания для умалишенных, припадочных, калек, проституток, пьянчужек, попрошаек и просто нежелательных элементов из числа представительниц прекрасного пола.

Публика разразилась бешеными аплодисментами. С галерки, забитой простонародьем, доносились невообразимый гвалт и улюлюканья, так что вряд ли кто-нибудь мог бы с уверенностью сказать, был ли это успех или оглушительный провал. Однако актеры всякий случай вышли на сцену с поклонами. Огюст в который раз открыл свою табакерку черного дерева, вынул щепотку нюхательного табаку и, положив на тыльную сторону ладони, втянул в себя табак.