— Огюст, со стороны наверняка видно, что у меня горит лицо.
— Мадам, вы наложили белила в два слоя… Через них никакой краске не пробиться, клянусь вам!
— Вечно ты все опошлишь! Где мой платок? Я безутешна, такая трагедия! — щебетала мадам Бастид, обмахиваясь шелковым веером, инкрустированным перламутром.
— Безутешна? — запротестовал Огюст, подавая ей надушенный батистовый платочек. — Насколько я мог заметить, мадам, в течение всего спектакля вы только тем и занимались, что рассматривали в перевернутый бинокль ложи напротив…
— А с каких это пор кокетство несовместимо с сентиментальностью? Напомню тебе, что смотреть в бинокль наоборот — это знак из итальянского языка жестов, — произнесла мадам Бастид. — Тебе не кажется, что это весьма уместно, когда дают «Ромео и Джульетту»?
— Я знаю, что это значит: «приходи ко мне повидаться». Но мы французы, — возразил Огюст, помогая ей подняться. — И нами движет любовь. Любовь — вот наш спасительный храм. И священный огонь! — изрек он и одернул портьеру при выходе из ложи.
— Ах, мой милый, не драматизируй! Не будь мне известны твои повадки, сказала бы, что ты изъясняешься как влюбленный. Но поскольку я хорошо тебя знаю, скажу, что говоришь ты как ростовщик. — Огюст распахнул дверь в фойе и предложил мадам Бастид руку. Застыв на мгновение, она с усмешкой взглянула ему в глаза и добавила шепотом: — А каким бы мужчиной ты мог быть, если бы свои мужские достоинства поставил на службу слабому, а не сильному полу.
— Боюсь, слабому полу больше по душе моя обходительность, — парировал Огюст.
— Ты безжалостен, — вынесла приговор мадам Бастид, взяла своего спутника под руку и, жеманно взмахнув платочком, поднесла его к губам.
Фойе, заполнившись публикой, превратилось в водоворот декольте и напудренных париков, моноклей, сюртуков и шелковых галстуков, затянутых корсетов и атласных шляпок, изящных туфелек и высоких ботфортов. На лестнице эта река сливалась с потоком зрителей, спускавшихся с верхних ярусов, в том числе и с галерки, судя по их платью, манере поведения и специфическому букету — запахам одеколона, сосисок и чеснока.
Огюст заметил, что мужчины, узнавая его спутницу, демонстративно отворачивались в другую сторону. Его позабавила мысль, что для него, молодого человека двадцати трех лет от роду, это уже давно пройденный этап. И на миг ему увиделось в том нечто трагическое, поднимавшее его над толпой.
По мнению мадам Бастид, Огюст красотой не отличался. Однако кудрявые волосы, смуглая кожа, полные чувственные губы, благородная осанка и высокий рост делали его весьма привлекательным. И потом, в нем чувствовалась сила, переходящая в брутальность, без которой женщины вообще не воспринимают мужчину всерьез.
— Ты не против, если мы прогуляемся пешком до «Кафе тюрк»? — предложила мадам Бастид, когда они вышли на улицу.
— Конечно нет. До бульвара дю Темпль совсем недалеко, — ответил Огюст и без всякого перехода продолжил: — Видите ли, я как-то задумался, почему мне так неприятны англичане? Знаете, за что я их больше всего ненавижу?
— Сейчас попробую отгадать! — Она сделала паузу, словно обдумывая ответ. — Поскольку английским ты владеешь в совершенстве, дело не в языке. Наверное, за их холодное пуританство или, быть может, за пуританскую холодность?
— За моду, мадам. Да-да, за моду! Я ненавижу Англию за то, что она является законодательницей мод. За эти кургузые сюртучки, которые полагается носить нараспашку, — он отряхнул с лацкана невидимую пылинку, — за широченные воротники и ужасные, высотой почти до колен, сапоги с отворотами. Какая бессмыслица! Видели ли вы когда-либо подобное тиранство? И виновата в этом Англия, поголовно увлеченная спортом.
— А что скажешь о неопрятных, неглаженных рубахах, которые носит теперь молодежь? За них тоже будешь винить Англию?
— Не знаю, откуда взялось это поветрие. Но среди молодежи действительно считается хорошим тоном ходить в мятой рубахе. А чтобы добиться наибольшего эффекта, в рубахе теперь ложатся спать.
— И за распространение цилиндра на Англию тоже вряд ли можно возлагать ответственность. Несмотря на цену, эти головные уборы у нас давно в большой моде.
— Разумеется, — согласился Огюст и коснулся рукой своего цилиндра. — В минувшем году один лондонский шляпник изготовил цилиндр, и это вызвало столько шума!
— В Лондоне?
— Ну да.
— Невероятно!
— Но это еще не все. Его судили и оштрафовали на пятьдесят фунтов за то, что он вышел на людную улицу, водрузив на голову высокую блестящую трубу, нарушавшую покой обывателей.
— Это шутка? — засмеялась мадам Бастид.
— Нет, дорогая, вовсе нет.
— Огюст, мой юный друг, ты не просто модник, — ты очаровательный модник! Чего нельзя сказать о других молодых щеголях.
Дело происходило во фримере, третьем месяце республиканского календаря, однако месяц выдался необычайно теплым. Холод не спешил вступить в свои права, и хотя дни сделались значительно короче, по вечерам публика по старинке высыпала на бульвары и фланировала взад-вперед, не вполне ясно понимая, по какому календарю она живет — по григорианскому или республиканскому.
— Поверь, Огюст, мы просто обязаны радоваться и веселиться, — понизив голос, произнесла мадам Бастид. — Мы пережили Террор, а сегодня нет никакой уверенности, что Республика протянет сколько-нибудь долго. Это налагает на нас особую ответственность. Наш исторический долг — наслаждаться жизнью, брать от нее все. Кто может предсказать пришествие нового Робеспьера? — Она что-то достала изо рта и бросила на землю. — Ты не представляешь, как мне надоели эти пробковые шарики. И кто придумал эту дурацкую моду? Можно подумать, что овал лица от этого действительно становится ровнее… Этой гадости я предпочитаю веер, которым можно скрыть что угодно.
— Но в Париже люди голодают, мадам. А вот эта рубаха, — Огюст выпростал рукав, расширявшийся книзу «фонариком», — стоит три тысячи ливров. Лет восемь назад она стоила бы не более десяти.
— Разве я спорю? По заплеванным, грязным улицам слоняются одни нищие. Ты знаешь, сколько в Париже немощеных улиц? Вот если бы мы брали пример с англичан…
— На это не стоит рассчитывать. Коррупция и разложение в верхах стали притчей во языцех. О смрадном воздухе Парижа ходят толки по всей Европе…
— Сомневаюсь, что где-то есть еще одна такая же грязная столица, как наша. К тому же здесь столько шпионов и соглядатаев! Английское золото везде прокладывает себе дорогу, — молвила она, прикрывая рот ладонью. — Но люди-то не меняются. Все те же лица и те же мужественные тела, которые тебе приносят счастье, а мне — деньги. Или ты со мной не согласен?
На пересечении с небольшой улочкой, выходящей на бульвар дю Тампль, произошло нечто неожиданное. Сутулый тип, который быстро шел им навстречу, поравнявшись, молниеносным движением сорвал с головы Огюста цилиндр. Огюст, кажется, ожидал, что может произойти нечто подобное. Развернувшись, он нанес резкий удар в челюсть и сбил того с ног. Грохнувшись на землю, грабитель все-таки не выпустил из рук цилиндр.
— Я вижу, — воскликнула мадам Бастид, — ты замечательно владеешь не только английским!
— Боже мой!Вы полагаете, этой беде можно чем-то помочь? — сокрушался Огюст, демонстрируя сломанный ноготь. — Кажется, хорошие цилиндры в цене даже у такой шпаны!
Огюст наклонился над грабителем и сказал несколько крепких слов в его адрес. Обрадованный тем, что его не стали дальше бить, тот признал свою вину, отдал головной убор владельцу и на всякий случай прикрыл рукой физиономию.
— Мой дед, да упокоит его Господь, — разглаживая шляпу, Огюст вернулся к своей спутнице, — рассказывал, что точно так же когда-то было с париками. В городах орудовали целые шайки, промышлявшие воровством париков. Вы-то, наверное, об этом слышали?
— Мне отнюдь не столько лет, Огюст!
В «Кафе Тюрк», как всегда, густо пахло мускатным орехом, корицей и кофе. Дымилась только что разожженная курильница с ароматическими травами. Подобранные красивыми складками гардины, многорожковые люстры, декоративная лепнина и стены, увешанные гобеленами на героические сюжеты, — все это великолепие создавало впечатление скорее экзотической эклектики, чем подлинно турецкой роскоши. Заведение находилось в самом центре города, в непосредственной близости от Пале-Рояля, и при нем был большой сквер, выходивший прямо на улицу, и в кафе всегда было полно посетителей.
