– Я так и знала. Как всегда, великодушны…
Внезапное резкое замечание Клоридии заставило меня покраснеть от стыда; я уже начал опасаться, что нас немедленно прогонят, но жертва отреагировала на слова моей супруги смехом.
– Вижу, вы хорошо знаете нас, – ответила она, ни капельки не обидевшись, – но я заверяю вас, что общеизвестная скупость моих сестер тут ни при чем. Суп из двузернянки с размолотыми сливовыми косточками излечит любую болезнь легких.
– Вы тоже лечите двузернянкой, – немного помолчав, бесцветным голосом заметила Клоридия, – как и моя мать.
– Так, как завещала нам в давние времена сестра наша Хильдегарда, аббатиса фон Бинген, – с обворожительной улыбкой уточнила Камилла. – Но я искренне рада, что ваша матушка тоже ценила двузернянку; может быть, однажды вы мне о ней расскажете, если, конечно, захотите?
Клоридия враждебно молчала.
Эта Камилла де Росси воистину мила, подумал я, невзирая на недоверие своей жены. Она была одета в белое платье, рукава которого были обшиты тонким белоснежным индийским льном, капюшон из такой же материи, а позади – накидка из черного крепона.
Лицо, там, где оно не было скрыто от нас капюшоном и накидкой, пожалуй, нельзя было отнести ни к одной из двух категорий, обычно присущих молодым сестрам (или послушницам, разницы тут, пожалуй, не было никакой): у Камиллы не было ни водянистых глупых глаз в обрамлении жирных, лоснящихся от сала щек, не было у нее и жестоких, злобных глаз, спрятанных на желтоватом худощавом лице. Она была здоровой прелестной девушкой, ее большие темные глаза в сочетании с гордым и бархатным взглядом и подвижными губами напоминали мне черты лица, которые были у моей супруги всего лишь несколько лет назад.
В дверь снова постучали.
– Это принесли ваш обед, – объявила хормейстер, открывая дверь двум служанкам с подносами.
Удивительно, но обед был тоже приготовлен на основе двузернянки: лепешки из двузернянки и каштанов, компот из яблок и двузернянки, пудинг из зерен спельты и фенхеля.
– А теперь вам следует поторопиться, – напомнила Камилла, после того как мы подкрепились, – через полчаса вас ожидают у нотариуса.
– Значит, вы знаете?… – удивился я.
– Я все знаю, – коротко заметила она. – Я уже позаботилась о том, чтобы нотариусу сообщили о вашем прибытии. Ну же, поторопитесь, а я позабочусь о малыше.
– Вы ведь не думаете всерьез, что я оставлю сына в ваших руках? – возмутилась Клоридия.
– Все мы в руках Божьих, дочь моя, – заявила хормейстер, которая по возрасту годилась нам в дочери, тоном матушки-наставницы.
И произнеся эти слова, она мягко, но решительно подтолкнула нас к двери.
Я взглядами умолял Клоридию перестать сопротивляться и не отпускать невежливых замечаний по поводу поведения невест Христовых.
– Все, что угодно, только бы не видеть больше сажи, – сказала она.
Я возблагодарил Господа за то, что моя супруга наконец уступила, пусть и из-за ненависти к профессии трубочиста. Возможно, девушка, которой, похоже, было дорого здоровье нашего мальчика, все же смогла пробить небольшую брешь в стене недоверия, которой окружала себя Клоридия.
У выхода мы обнаружили монастырского идиота, который стоял, прислонившись к стене, и ждал нас. Хормейстер бросила на него быстрый взгляд.
– Это Симонис. Он отведет вас к нотариусу.
– Прошу прощения, досточтимая матушка, – попытался возразить я, – я не очень силен в немецком и не понимаю того, что говорит мне этот человек. Еще прежде, когда мы только прибыли…
– Вы слышали не немецкий: Симонис грек. И если захочет, он сможет заставить себя понять, – с улыбкой пояснила она и без дальнейших разговоров закрыла ворота за нашей спиной.
* * *
– Очень великодушно, я имею в виду этот дар аббата Милани, не так ли?
Сверкая глазками за стеклами маленьких очков, старательно выговаривая итальянские слова и сделав ошибку только в имени аббата Мелани, в своей конторе нас встретил нотариус, однако, к сожалению, было совершенно неясно, утверждает он или же спрашивает.
За время непродолжительной прогулки пешком по снегу у нас заледенели руки и ноги. Ужасная зима 1709 года, поставившая мою семью в Риме на колени, была мелочью по сравнению с этим холодом, и я понял, что тяжелые пелерины, которые я приобрел перед отъездом, защищают не лучше луковой шелухи. Клоридию мучили приступы кашля.
– О да, не так ли, – снова повторил нотариус. После того как мы сняли пелерины, он вынудил нас еще и разуться, а затем сесть напротив него. Симонис остался ждать нас в прихожей.
Пока мы наслаждались теплом от большой роскошной печи из украшенного майоликой чугуна, подобной которой я не видел никогда в жизни, он принялся перелистывать папку, подписанную готическим шрифтом.
Мы с Клоридией напряженно наблюдали за тем, как его пальцы торопливо перебирают страницы. Моя бедная жена приложила руку к виску: я понял, что у нее снова началась ужасная головная боль, которая мучила ее с тех пор, как мы стали жить в нищете. Какое же известие могут таить эти листки бумаги? Написано ли там о конце нашим мучениям или же опять – всего лишь злая шутка? Я чувствовал, как от страха мой желудок сжался в комок.
– Документы все: письмо о рождении, договор о покупке и в первую очередь привилегия, – наконец сказал нотариус, наполовину на немецком, наполовину на итальянском. – Прошу господ очень проверить, правильно ли поставлены даты, – добавил он, протягивая мне документы, значение которых я, честно говоря, еще не понял. – Синьор аббат Милани, ваш благодетель…
– Мелани, – поправил я его, хорошо зная, что подпись Атто является вполне достаточным поводом для подобных ошибок.
– Ага, правильно, – сказал он, внимательно изучив бумагу. – Как я уже говорил, синьор аббат Мелани и его уполномоченные сделали все тщательно и точно. Однако двор крайне строг: во всем должен быть свой порядок.
– Двор? – с надеждой переспросил я.
– Если двор вас отвергнет, дарственная не может считаться действительной, – добавил нотариус, – однако теперь прочтите же это письмо о рождении и скажите, все ли данные верны.
С этими словами он протянул мне первый из двух документов, который, к моему немалому удивлению, оказался свидетельством о рождении на мое имя, где указывались день, месяц, год и место, а также отец и мать. Это было действительно странно, потому что я, будучи сиротой, и сам не знал, когда, где и кто меня родил.
– Вот это – свидетельство о присвоении ученику мастера ремесленной квалификации, – настоятельно произнес наш собеседник, который, выглянув в окно, внезапно заторопился. – Двор крайне строг, повторю вам снова. Особенно в том, что касается вашей квалификации; в противном случае гильдия может создать вам трудности.
– Гильдия? – спросил я, не имея ни малейшего понятия, о чем идет речь.
– А теперь продолжим, ибо время не терпит. Вопросы зададите потом.
Я бы охотно сказал ему, что я еще не понял, зачем нужны эти, очевидно, поддельные документы. И потом, речь нотариуса ни капельки не объясняла, в чем именно заключается дар аббата Мелани. Но я повиновался и удержался от дальнейших расспросов. Клоридия тоже молчала, взгляд ее был затуманен пеленой боли и легочного нездоровья.
– Привилегия же менее спешна: я лично могу выступить гарантом вашей законности. Поскольку время поджимает, вы сможете рассмотреть документ в карете.
– В карете? – удивилась Клоридия. – Куда мы едем?
– Проверить правильность того, что содержится в договоре купли-продажи, а куда же еще? – ответил нотариус, словно это было само собой разумеющимся, поднимаясь и веля нам следовать за ним.
Вот так и случилось, что мы вышли из конторы нотариуса, куда вступали с тысячей надежд, с таким же количеством незаданных вопросов.
* * *
Мы немало удивились, когда карета с Клоридией, Симонисом, нотариусом и мною выехала за пределы центра города. Вскоре она добралась до ограждающей город стены и через ворота покинула столицу, оказавшись на заснеженной равнине.