– А голова? Когда они надеются ее… получить?

– Именно это и спросил Кицебер у посетителя. Тот пообещал заняться этим делом и принести новости уже сегодня вечером или завтра утром.

Моя душа, достаточно сильно отягощенная сознанием того, что я в очередной раз становлюсь инструментом заговора аббата Мелани, была потрясена. Мы с Клоридией оказались правы: турецкое посольство прибыло в Вену не с дипломатической миссией, а из-за мрачного, кровавого плана.

Давно уже прошли мы Линейный вал и Матцельдорф с его идиллическими домиками, внутри которых скрывались замечательные трактиры.

Мы повернули на дорогу к Зиммерингу, и когда холмы сменялись холмиками, вдалеке мы могли разглядеть величественную панораму оцепленного поясом крепких стен города.

Кицебер спокойно придерживался своего ритма, на развилках нисколько не колебался; казалось, он ни капли не сомневается в цели своей экспедиции.

– Поначалу ты говорила, что знаешь, куда он идет, – напомнил я Клоридии.

– В конце его разговора с загадочным гостем я услышала, как Кицебер заявил, что отправится в отдаленное и пустынное место. А значит, наверное, в лес, потому что этого добра в Вене хватает.

Мы переглянулись: один из лесов, к примеру, находился в районе Места Без Имени. К которому мы, как становилось ясно, прямиком и направлялись.

Вскоре поля уступили место зеленым вкраплениям дубов и лиственниц, елей и буков, окружавших Место Без Имени. Мы шли по тропе, которая вела к небольшому возвышению неподалеку от замка Максимилиана и откуда можно было окинуть взглядом весь дворцовый комплекс. С каждым шагом растительности становилось все больше, а сама она – все пышнее.

Тот, кто никогда не видел его, не сможет представить себе, насколько плодороден и благословен венский лес. Когда засаженные виноградниками и овощами холмы остаются за спиной и можно наконец нырнуть под манящую сень широких лиственных крон Венского бассейна, кажется, словно ты оказался на коленях у любящей матери. Она снимает усталость шелестом листьев и пением птиц, облегчает шаги по мягкой листве и покрытым росой папоротникам.

Стояла ранняя весна, когда лесной грунт ласкает взгляд изумрудно-зеленым цветом, а удивительные кухонные запахи будоражат воображение. Вызывает такие ощущения трава, названия которой я не знаю, но которая в апреле наполняет каждый уголок венского леса и сводит с ума своим пряным ароматом, рождая призрачные иллюзии того, что уже за ближайшим деревом скрывается голец в бульоне с приправами или фаршированная свиная ножка.

Итак, мы пробирались через лес, следуя за дервишем, который все еще ничего не подозревал о нашем присутствии. Мы прошли еще полчаса и оказались в самом низком месте леса, где Кицебер наконец остановился. Позади него на горизонте виднелся огромный силуэт Места Без Имени. Похоже было, что дервиш выбрал это место именно из-за его близости к творению Максимилиана, разве Место Без Имени и без того не является милым и драгоценным для сердца турок? Мы спрятались за большим поваленным стволом дерева и принялись наблюдать.

Он положил свой мешок на траву и вынул оттуда забавные приспособления, которые расставил на небольшом коврике. Ни разу он не поднял головы: похоже было, что он совершенно уверен в том, что поблизости никого нет.

С серьезным, непроницаемым лицом он упал на колени лицом па восток; затем опустился на землю и закрыл глаза. Через некоторое время поднялся, встал на колени перед ковриком, на котором лежали предметы, и поцеловал землю. При этом он держал руки над своими принадлежностями, словно хотел благословить их, негромко произнося какие-то неразборчивые слова. Наконец он снова поднялся, снял с себя плащ с овечьим мехом и теперь, невзирая на холод, стоял с обнаженным торсом, оказавшимся худым, но сильным.

Он вынул из мешка два браслета с бубенчиками и надел их себе на лодыжки. После этого достал из плаща длинный, украшенный колокольчиками кинжал и встал босыми ногами на коврик, посреди предметов. До сих пор он был спокойным и умиротворенным. Теперь же он постепенно начинал оживать, словно подогреваемый внутренним огнем: грудная клетка стала шире, ноздри затрепетали, а глаза с невообразимой скоростью начали вращаться в глазницах.

Это превращение сопровождалось его собственным пением и танцем. Начал он с монотонного речитатива, вскоре заговорил громче и, наконец, все это перешло в ритмичные восклицания и крики, которые регулярно подкреплялись быстрым притопыванием и лихорадочным звоном браслетов на лодыжках и колокольчиков на кинжале.

Когда ритм достиг наивысшей точки, дервиш снова поднял и опустил, словно движимый невидимой силой, рукус кинжалом, как будто не осознавая своих собственных действий. Все члены его пробрала дрожь, и он уже кричал так громко, что браслетов и колокольчиков было почти не слышно. Затем он принялся скакать, не прерывая громкого пения, выполняя настолько дикие прыжки, что пот ручьями стекал по его обнаженной груди.

То было мгновение вдохновения. Сначала он, казалось, бросил полный экстаза взгляд на далекое строение из белого камня. Затем дрогнул кинжал, который он не выпускал из руки и малейшее движение которого заставляло множество колокольчиков заходиться в лихорадочной дрожи, дервиш вытянул руку перед собой, после внезапным рывком отвел его назад и вонзил клинок себе в щеку, так что острие прошло сквозь плоть и вышло внутри открытого рта. Кровь тут же выступила с обеих сторон раны, и я не смог удержаться, чтобы не заслониться рукой от ужасающего зрелища.

Дервиш опустился на колени, вынул клинок и, смочив ладонь слюной, вытер раненую щеку. Операция продолжалась всего несколько секунд, однако когда он поднялся и повернулся, так что мы могли его видеть, ранения и след простыл.

Затем Кицебер снова на несколько мгновений опустился на землю с закрытыми глазами. Едва он поднялся, спектакль повторился: он нанес себе рану в руку, которую излечил таким же образом. И на этот раз следы ранения тоже полностью исчезли.

Третий ритуал вызвал у меня еще больший ужас. Кицебер вооружился кривой саблей. Он схватил ее за оба конца, вонзил загнутым концом себе в живот и, слегка качнув, позволил ей войти в плоть. На его смуглой блестящей коже тут же появилась пурпурно-красная линия, темная кровь потекла на ноги и окрасила бубенцы на лодыжках. Подвергая себя таким мучениям, дервиш улыбался. Мы с Клоридией недоуменно переглянулись.

Слегка покачиваясь, Кицебер снова наклонился над своими инструментами. Он взял шкатулку с раскрашенной крышкой и открыл ее. В руке у него появился лоскут темной материи, цветом похожей на корку хлеба. Затем из кучи принадлежностей он вынул что-то вроде маленького острого ножа и поднял его в странной негромкой молитве.

– Можно подумать, что он читает псалмы, – прошептал я, обращаясь к Клоридии.

– Но только индийские, – ответила она.

Чтение псалмов продолжалось довольно долго. Время от времени Кицебер умолкал, открывал глаза, бросал на оба предмета, которые держал в руке, непонятные нежные взгляды и опять возвращался к чтению псалмов.

Наконец причудливый ритуал завершился. Дервиш обработал длинный порез у себя на животе слюной, и, подобно тому, как след страдания стерся с его лица и руки, эта рана, казалось, тоже мгновенно затянулась. Он спрятал кинжал, снял браслеты, кучка предметов отправилась в мешок, коврик был свернут, дервиш снова оделся и преспокойно отправился назад в город.

Мы вылезли из укрытия. Я пошел туда, где этот человек проводил свой жуткий ритуал. На траве виднелись красные капли, которые упали рядом с ковриком. Я наклонился, чтобы коснуться их, и макнул в них палец. Все еще не веря своим глазам, я лизнул. То действительно была кровь.

Что же, ради всего святого, здесь произошло? Разве я не видел этого своими собственными глазами? Разве не выступала кровь? Разве мои пальцы не касались ее, а губы – не попробовали? Я думал о представлениях известных мошенников, стекавшихся в Вену во время ярмарок, но, порывшись в памяти, не обнаружил ничего, что походило бы на то, что только что случилось. Мы наблюдали за очень скромной личностью, которая полагала, что находится в одиночестве. Так что обмана быть не могло.