Как обычно, Мелани руководствовался только своими собственными интересами. Он не хотел, чтобы Франц де Росси и Камилла ехали в Рим, как они наверняка поступили бы, если бы узнали, что там живет сестра Камиллы. После всех интриг, в которых он использовал меня, ему хотелось помешать Клоридии рассказать сестре о его поступках. Кроме того, он был гораздо более заинтересован в том, чтобы Франц и Камилла вернулись в Вену. Там они могли быть ему очень полезны, поскольку вот-вот должна была вспыхнуть война за испанское наследство. И ему с легкостью удалось убедить пару не покидать империю: он утверждал, что Вена – настоящий центр итальянской музыки, в то время как папство приходит в упадок, Франция страдает от безумных расходов на войну и балеты, а золотая эпоха кардинала Мазарини давно закончилась.

Он приправил свои размышления полуправдой: он кое-что должен мне и Клоридии (это была правда), поэтому он попытается отыскать нас (это было ложью, он очень хорошо знал, где нас искать, ведь не так давно он позорно бросил нас на произвол судьбы на вилле Спада). Пообещав Камилле держать ее в курсе относительно результатов своих поисков, он обеспечил себе повод поддерживать связь с Камиллой и Францем, если в Вене ему понадобится от них услуга…

И это была одна из множества причин, заставивших Атто наконец расплатиться со своими долгами и оставить мне наследство через венского нотариуса: он хотел свести Камиллу и Клоридию. Но потом он поставил еще одно условие: Камилла могла открыться моей жене только тогда, когда сам он уедет из Вены. «Я не хочу благодарности», – с ложной скромностью объявил он Камилле. На самом деле причина была иной: он опасался гнева моей жены, узнавшей, что Атто держал их с сестрой на расстоянии целых одиннадцать лет…

Старый аббат надеялся, что сможет уехать из Вены до того, как все откроется. Но события помешали ему улизнуть, как он сделал одиннадцать лет назад в Риме, и еще раньше, во время нашей первой встречи. Еще совсем недавно я стал бы обвинять его, забрасывать множеством вопросов и упреков, теперь – нет. Даже если бы я хотел, лишенный голоса я не мог ничего. И так было даже лучше: Клоридия, тронутая прозрачными увертками старого кастрата, простила его сразу же.

К тому же рассказ Клоридии развеял последнюю тень, еще лежащую на Атто. Слова, которые произнес армянин, обращаясь к нему, а именно о том, что слуги дома «продали сердце своего господина», означали лишь то, что Атто за большие деньги нанял армянина в качестве посредника для кражи подвески в форме сердца! Все это не имело никакого отношения ни к императору, ни к армянам аги.

Про себя я горько посмеялся над подозрениями, заставлявшими меня бегать по кругу, тогда как за моей спиной весь мир переворачивался с ног на голову: земля станет водой, вода – землей, а небо – огнем.

Звук, мешавший мне размышлять, смолк, и теперь я слышал только его отдаленное эхо. Я уснул.

Проснувшись, я увидел Атто, сидевшего в кресле у меня в изголовье. Отныне наши судьбы были связаны теснее, чем когда бы то ни было. Вене больше нечего было нам предложить, и Атто собирался взять нас с собой в Париж. Великодушный жест, которого он не позволял себе никогда в былое время. Теперь же, на склоне своих дней, он с удовольствием покровительствовал нам, как все, кто хочет умереть в мире с Господом. Он убедил Клоридию принять его предложение. У него на службе мы будем вознаграждены по-королевски, и он собирался позаботиться о том, чтобы наш малыш получил достойное образование.

– Я уверен, что наихристианнейший король скоро отпустит меня в Пистойю; тогда ты и твоя семья поедете со мной, – объявил он.

Камиллу я больше не видел. Где она была? Я снова смотрел на Клоридию и гладил залитые слезами щеки жены, не зная, как ее утешить. Она обрела сестру, плоть от плоти, но потеряла мужа, которого знала. Ее супруг стал другим, не таким веселым, менее способным выказать ей свою любовь. Но он был очень решительным человеком. Я уже чувствовал, как во мне зреет желание взяться за меч, совершенно особый меч. Время для этого должно было настать очень скоро.

Пока в душе моей толпились воспоминания о прошлом, Вена погрузилась в траур. Если бы Иосиф был еще жив, то в эту субботу ремесленники и купцы вместе со своими подмастерьями должны были бы читать сорокачасовую молитву. Однако теперь предстояло другое. Вместо того чтобы собраться на молитву, мы выстроимся в очередь, чтобы отдать последний долг его телу: набальзамированное лейб-брадобреями, наряженное для почетного караула, несчастное, поруганное тело его императорского величества лежало на главной сцене рыцарского зала резиденции. Сегодня вечером начнется почетный караул, впрочем, только для родственников из высших слоев знати, которые целую ночь и весь следующий день будут заходить по двое и прощаться с императором. С завтрашнего дня народ тоже сможет войти в рыцарский зал и нести почетный караул у одного из четырех установленных там алтарей до 20 апреля – дня, на который была назначена погребальная литургия.

Я наконец узнал, где Камилла. Каждый день между десятью и одиннадцатью, а также между восемнадцатью и девятнадцатью придворные музыканты должны были петь над телом императора пятидесятый псалом на латыни. Перед смертью Иосиф, до последнего момента сохранявший трезвый рассудок, повелел, чтобы дирижировала ими хормейстер.

Атто попросил Камиллу взять его с собой, и она только что зашла за ним. Аббат уже хотел попрощаться со мной, однако я стал отчаянно жестикулировать, выражая свой протест: как я мог не пойти попрощаться с императором, при смерти которого присутствовал? Я встал с постели, увернулся от заботливых рук Камиллы, надел свои лучшие одежды и, несмотря на предостережения, присоединился к ним.

Пока мы ждали на улице, чтобы Камилла подогнала карету (она не хотела, чтобы мы шли пешком), Атто опередил мой вопрос, который я хотел задать ему и который он, очевидно, прочел в моих глазах:

– Нет, я совершенно не рискую, приходя туда. План этих проклятых удался, император мертв. А после совершения государственного преступления убийцы и их заказчики обычно исчезают без следа. Некоторые уезжают, как Евгений, другие остаются, но прячутся, чтобы контролировать ситуацию, но в целом они придерживаются правила: два-четыре дня ничего не предпринимать. Они увидят, что мы несем почетный караул у гроба, но не станут вмешиваться. Они знают, что теперь мы ничего не можем сделать.

В освещенном множеством свечей рыцарском зале перед катафалком несли почетный караул стрелки лейб-гвардии и телохранители. Гроб стоял на возвышении, к которому вели три ступени, был украшен червленым золотом ручной работы, над ним красовался балдахин из черного бархата с шелковыми кисточками.

Его императорское величество выглядел безупречно. Тело лежало на том самом месте, где Иосиф много раз принимал посетителей и послов, где за свою короткую жизнь председательствовал на множестве собраний и церемоний. Одежда и плащ были из черного шелка, с кружевом такого же цвета; на голове – светло-рыжий парик и черная шляпа; шпага на боку и маленький герб с Золотым руном на шее. Гроб, в котором он лежал, был обит темно-красным бархатом и тоже украшен золотой вышивкой; голова покоилась на двух подушках. Бальзамировщики постарались на славу. Меня удивило отсутствие оспинок на лице – результат мумифицирования или же признак насильственной смерти?

Перед императором висело большое серебряное распятие, рядом стояла чаша со святой водой. Справа были выставлены императорские регалии: корона, скипетр и Золотое руно на позолоченной подушке; по левую руку – короны Венгрии и Богемии. Рядом, прикрытые черной тафтой, стояли серебряный котелок и кубок. Согласно обычаям дома Габсбургов в одном из них лежали сердце и язык Иосифа, во втором – мозг, глаза и внутренности. На двух обтянутых черным скамеечках для коленопреклонения сидели придворный капеллан и четверо босоногих августинцев, бормотавших полагающиеся молитвы.