То был голос Клоридии. Она, запыхавшись, прибежала к нам, держа в руках листок бумаги.

– Клоридия, не вмешивайся, пожалуйста. Аббату и мне…

– Сначала прочтите это.

Она развернула лист бумаги и протянула его мне. Это была так называемая листовка, одна из тех сложенных вдвое газет, которые появлялись нерегулярно и печатались только в исключительных случаях. Я прочел ее на одном дыхании и побледнел. Затем перевел ее для аббата Мелани. Он схватился за спинку стула, словно груз прожитых лет внезапно стал для него неподъемным.

Великий дофин, старший сын наихристианнейшего короля, был тяжело болен. В листовке не говорилось об этом прямо, однако болезнь могла представлять такую же угрозу для его жизни, как и для Иосифа I.

У наследника французского трона была оспа.

Весь мир на моих глазах перевернулся с ног на голову. Какая-то загадочная сила сделала так, что обоих главных противников в войне за испанское наследство, Австрию и Францию, одновременно постигла одна и та же смертельная болезнь. С одной стороны она обрушилась на молодого правителя, а с другой – на наследника старого короля, которому наверняка жить оставалось немного.

Говорили об оспе, но название не имело значения: смертоносные когти вцепились в важнейшего противника в войне за Испанию. Или же это случайно, что австрийский император и наследник французского трона одновременно заболели болезнью с одинаковыми симптомами, причем посреди ужасной войны, сотрясавшей всю Европу? Конечно же, нет. Теперь я был уверен как никогда, что неизлечимый яд в этот миг выполнял свое медленное коварное действие.

Какой же план был при этом у аббата Мелани?

Атто прибыл в Вену, чтобы вместе с турками устроить заговор против императора; не случайно ведь он появился через день после прибытия аги и начала болезни Иосифа. Однако великого дофина Франции аббат наверняка не собирался травить: в восемьдесят пять лет не меняют кормящую длань.

Я смотрел на Атто, и он, словно почувствовав это, повернулся ко мне. То было уже не лицо старика, которое я видел только что, а маска, будто Атто был уже трупом.

Кожа приобрела пепельный оттенок, рот приоткрылся, зубы едва не выступали из впалых щек, губы и глазницы посинели. Франция вот-вот готовилась потерять своего первого наследника престола, и кто знает, кого еще. Быть может, все кончится так же, как в Испании, которую сейчас раздирали те, кто оспаривал право на ее останки… Все мыслимые опасения отчетливо мелькали на его желтом, пергаментном лице, просвечивавшемся сквозь тщательно нанесенный слой белил.

И мои подозрения рассыпались, словно карточный домик. Атто никого не отравлял, и если он случайно прибыл в город одновременно с посольством турецкого аги, то все мое раздражение по отношению к нему основано просто ни на чем… Кем или чем бы ни была та темная сила, которая теперь решала вопросы жизни и смерти в Вене и Версале, аббат Мелани был ни при чем.

Клоридия смотрела на меня с серьезным выражением лица и гладила меня по руке: она прочла мои мысли. Мелани попросил меня увести его из трактира. Моя супруга кивнула и сказала, что будет ждать нас в Химмельпфорте.

Мы с аббатом немного прошлись к расположенному неподалеку мясному рынку. На улице было полно народу, иногда мимо проезжали кареты: достаточно было слегка понизить голос, чтобы прохожие ничего не слышали.

Он молчал. Я наблюдал, как он с трудом идет, опираясь на меня, как тяжело дышит. По быстрой пульсации вены на его морщинистой шее я понял, как часто бьется его сердце и мешает ему дышать. Я опасался, что ему снова станет плохо.

– Синьор Атто, быть может, нам стоит вернуться в монастырь?

Он остановился. Дрожащей рукой он потер прикрытые веки за черными стеклами очков, словно очнувшись от кошмарного сна. Затем выпрямил свою согнутую спину и глубоко вздохнул. Теперь лоб его был нахмурен, однако, казалось, что силы понемногу возвращались к нему.

– Давным-давно, – мрачным голосом произнес он, – я тебе как-то говорил, что есть два типа поддельных документов. Первые, и это настоящие подделки, просто-напросто представляют собой ложь и ничего более. А другие – это подделки, в которых говорится правда.

– Я помню, синьор Атто, – кивнул я. Неужели он хотел сказать, что листовка с известиями из Парижа может быть подделкой?

– Подделки, в которых говорится правда, создаются с наилучшими намерениями: они, хотя и с искажением настоящих доказательств, должны служить распространению правды. А вот подделки первого рода суть ложь. Однако я не утверждаю, что их создают с дурными намерениями.

Эта двусмысленная речь удивила меня. К чему клонит аббат Мелани?

– Что ж, – сказал он, – на днях ты наткнулся на документ первого типа.

Я вздрогнул.

– Подделку, которая, тем не менее, была создана с похвальными намерениями, – пояснил он, – во имя мира.

Услышав эти слова, я открыл рот и остановился. Я начинал понимать.

– Проклятье, я никогда не должен был тебе этого говорить, – раздраженно прошипел он и ударил кончиком своей трости об мостовую.

– Письмо, из которого вытекает, что Евгений хотел предать империю… то есть то письмо, которое находится в центре вашей миссии. Оно поддельное, да? – спросил я. От невероятного удивления голос мой прозвучал надтреснуто.

– Позволь мне объяснить, мой мальчик, – сказал он и сжал мою руку немного сильнее.

Большая часть истории, которую рассказал мне Атто, была чистой правдой. Действительно, в начале года неизвестный офицер явился к испанскому двору в Мадриде, где правил Филипп Анжуйский, внук Людовика XIV. И офицер действительно, прежде чем исчезнуть в неизвестном направлении, смог вручить Филиппу то письмо, в котором можно было прочесть, что Евгений Савойский готов продаться врагам-французам за соответствующее вознаграждение. Верно было и то, что молодой католический король Испании был словно громом пораженный, когда прочел эти строки.

Однако теперь Атто рассказал мне, что было дальше на самом деле. Филипп отослал копию письма своему деду, «королю-солнце». Правитель Франции тоже был в растерянности. Письмо проверил и министр де Торси, и вот он отреагировал совершенно иначе.

– Торси утверждал, что Евгений никогда не писал такого письма. Принц Савойский никогда не допустил бы подобной глупости: предлагать себя врагу и тем самым ставить на кон все, что он завоевал на службе империи – славу, власть и богатство.

Министр наихристианнейшего короля был убежден, что речи шла о поставленной самим Евгением ловушке – хитрости, которая, по его мнению, полностью соответствовала неискреннему характеру полководца. Получив утвердительный ответ от французов на свое предложение, он объявил бы о заговоре против себя, затеянном заговорщиком из Вены, который был заодно с врагом.

– И Торси был прав?

– И да и нет. Письмо действительно было поддельным, как он и утверждал. Однако Евгений никогда не поручал писать его, напротив, он ничего не знал обо всей этой истории.

– Так кто же…

Я остановился и задержал дыхание. Мгновение царила тишина. Я удивленно выпучил глаза. Молчание Атто было признанием, которое трудно было расценить неправильно.

– Я надеялся, – продолжал он, опустив голову, – что тайный агент Франции передаст письмо императору. Да, я даже устроил так, чтобы приехать сюда лично и руководить операцией. Однако затем все застопорилось. К сожалению, Торси удалось убедить его величество ничего не предпринимать. Я никогда не ладил с этим министром: он слишком осторожен.

И ему не оставалось ничего другого, пояснил Атто, как отправиться в Вену и передать письмо Иосифу I или посреднику вроде Пальфи.

– Франция хочет мира. Я пытаюсь обеспечить его, – сказал он, – и если никто не поможет мне в этом, хорошо, я устрою все сам.

За этими словами снова последовала тишина, нарушаемая только звуком наших шагов по мостовой, криками группы играющих в догонялки ребят, приглушенным смехом прогуливающихся дам, грохотом телеги, заворачивавшей за угол. Это молчание между мной и Атто говорило все: оно свидетельствовало о закате аббата Мелани, о его отчаянной попытке повлиять на ход политических событий, о равнодушии короля (который вопреки всему уделял внимание предложениям своих министров), об одиночестве старого советника короны, его бессилии и жгучем нежелании признавать себя побежденным.