— Значит, его все-таки заставил признаться пистолет? — пробормотал журналист.

— Нет, — воскликнул лейтенант, — его заставил признаться страх!

Внезапно Тэнни выхватил револьвер из кобуры, прицелился в Кауэрта и со зловещим щелчком взвел курок.

У журналиста замерло сердце.

— Его заставил признаться страх, мистер Кауэрт. Фергюсон не мог знать, на что я способен, если довести меня до белого каления.

Огромный Тэнни Браун подался вперед и ткнул ледяным стволом оружия прямо в лоб журналисту.

— Я больше не желаю ждать! — заявил Браун. — Говорите!

Журналист был не в силах пошевелить ни рукой ни ногой. С трудом отведя глаза от черного отверстия в стволе револьвера, он выдавил:

— Вы хотите меня застрелить?

— А вы сами как думаете? Как, по-вашему, я отношусь к вам, после того как вы заявились в Пачулу с вашими проклятыми вопросами?

— Если бы не я, их задал бы кто-нибудь другой, — прохрипел Кауэрт.

— И вы считаете, у меня не возникло бы непреодолимого желания убить этого человека?

Журналист ощущал почти панический страх. Он не сводил глаз с пальца детектива, дрожавшего на спусковом крючке.

«Боже мой! — почти теряя сознание от ужаса, подумал Кауэрт. — Он же сейчас выстрелит!!!»

— Говорите! — ледяным тоном произнес Тэнни Браун. — Считаю до трех. Раз…

— Ладно! — завопил журналист. — Я все скажу! Только уберите револьвер!

— Два!

— Вы были правы! С самого начала вы были совершенно правы!

— Вот видите, — усмехнулся лейтенант, — заставить человека говорить совсем не сложно.

— Я тут ни при чем! Не убивайте меня! — взмолился Кауэрт.

— Хорошо. — Тэнни Браун положил револьвер на подлокотник кресла и взял в руку стакан. — Убить вас я еще успею. — Сделав пару глотков, детектив немного успокоился и сказал: — Чему вы удивляетесь? Вы, журналисты, сами всегда жалуетесь, что вас ненавидят за то, что вы часто приносите дурные вести.

— Да, но нас не каждый раз убивают за это! — Кауэрт почувствовал облегчение и подумал: «Выходит, под дулом револьвера ничего не стоит оговорить себя даже ни в чем не повинному человеку!»

— Наш устав, — сказал Браун, — не рекомендует использование таких приемов, однако вы были правы, когда считали, что мы добились признания от Фергюсона угрозами. Но все не так просто, как кажется.

— В каком смысле?

— Дело в том, что мы угрозами добились признания Фергюсона в том, что он совершил на самом деле.

— Это вы так считаете, — возразил журналист.

— Да, — откинувшись на спинку кресла, заявил Браун, — и никогда не прощу себя за то, что, при всем своем опыте, стал добиваться от него признания угрозами. Я же прекрасно понимал, что́ будет, если об этом станет известно. Это все равно что на полной скорости вылететь на песок. Ехали себе припеваючи, и вот машину уже заносит, и, что бы вы ни делали, она больше не слушается руля, и вас выбрасывает в кювет… Но видите ли, мы рассчитывали, что нам все сойдет с рук. Своим поведением в суде Фергюсон восстановил против себя всех присяжных. Его старый адвокат вообще давно выжил из ума. Мы добились того, чтобы Фергюсона отправили в камеру смертников, где ему самое место, лишь чуть-чуть исказив правду, и я уже надеялся, что все кончено и Джоанна Шрайвер больше не будет являться мне в ночных кошмарах…

— Мне тоже снятся кошмары…

— А потом появились вы, с вашими проклятыми вопросами. Вы разгадали все наши хитрости и уловки. Вы поняли, что Фергюсона осудили без достаточных на то оснований… Знаете, чем ближе вы были к истине, тем больше я вас ненавидел, — признался полицейский и подлил себе виски.

— Зачем же вы признались в том, что Уилкокс надавал Фергюсону пощечин?! Я бы сам не смог этого доказать.

— Помните, как Уилкокс вышел из себя в разговоре с вами? — пожал плечами Браун. — После этого вы вряд ли бы усомнились в том, что он способен дать подозреваемому по морде. Поэтому я решил утаить всю правду, раскрыв вам только маленькую ее часть…

— Понятно, — невесело рассмеялся Кауэрт. — Однако у меня для вас есть одно очень важное известие.

— Знаю, — кивнул детектив, — конечно, я не в курсе того, что именно сказал вам Блэр Салливан, но, кажется, уже обо всем догадался.

— Как вы охарактеризовали Роберта Эрла Фергюсона? — спросил журналист.

— Он прирожденный убийца!

— Возможно, вы правы, а может, и ошибаетесь. Я пока не знаю… Вы любите музыку?

— Да.

— Какую?

— В основном популярную — соул шестидесятых, рок. Они напоминают мне о молодости. Когда я ее слушаю, дочки называют меня ископаемым.

— Как насчет Майлса Дейвиса?

— Мне он нравится.

— Мне тоже.

Подойдя к стереосистеме, Кауэрт вставил кассету и повернулся к полицейскому.

— Давайте послушаем финал этой композиции, — произнес журналист и нажал кнопку.

В комнате зазвучал джаз.

— Я прилетел сюда из Пачулы не на концерт! — удивился Браун.

— Мы слушаем знаменитые «Испанские зарисовки», — невозмутимо продолжил Кауэрт, — критики считают это сочинение Дейвиса важнейшей вехой в развитии американской музыки. Эта одновременно нежная и жесткая музыка не оставляет равнодушным ни одного слушателя. При этом вы ошибаетесь, рассчитывая на умиротворяющий финал…

Внезапно вместо приглушенных звуков духовых инструментов раздался хриплый голос Блэра Салливана. Полицейский подскочил в кресле, подался в сторону магнитофона и весь превратился в слух.

«Я расскажу вам всю правду о печальной участи Джоанны Шрайвер… Милая маленькая Джоанна!» — издевательским тоном произнес серийный убийца.

«Номер сорок?» — подсказал ему Кауэрт, и Салливан расхохотался.

Журналист и детектив в гробовом молчании прослушали запись. Когда она завершилась, они какое-то время молча смотрели друг на друга.

— Я так и знал! — первым очнулся Браун. — Какой же подлец этот Фергюсон!

Кауэрт кивнул.

Вскочив на ноги, лейтенант замолотил кулаками по воздуху, словно, прослушав запись, получил заряд энергии.

— Ну держись, Фергюсон! — воскликнул он. — Теперь ты от меня не уйдешь! Попался!

— Никто никуда не попался, — печально пробормотал сникший журналист.

— Как это?! — возмутился полицейский и уставился на магнитофон. — Кто еще слышал эту запись?

— Только мы с вами. Больше никто.

— Значит, вы ничего не сказали об этом детективам из округа Монро?

— Пока нет.

— А вы хоть понимаете, что тем самым вы скрываете от следствия важную улику?! Речь все-таки идет об убийстве двух человек! Ваши действия можно рассматривать как преступление!

— Какую еще улику?! Слова свихнувшегося лживого маньяка, обвинившего другого человека в убийстве? Какой вес имеют утверждения этого сумасшедшего?

— Но это же его признание! Он говорит об убийстве своей матери и отчима. Он говорит о том, кто их убил. Он признался в этом перед самой казнью, а предсмертные исповеди имеют вес в суде!

— Салливан — закоренелый лжец! Он лгал напропалую. Наверное, он уже сам не понимал, где заканчивается ложь, а где начинается правда.

— Глупости! По-моему, он говорил вполне убедительно.

— Вам так кажется потому, что вам этого хочется. А если я скажу вам, что Салливан уже уличен во лжи? Что он признался в преступлениях, которые никоим образом не мог совершить? Этот сумасшедший страдал манией величия. Он желал, чтобы человечество вечно помнило его благодаря злодеяниям, которые он якобы совершил. Еще немного — и он признался бы мне, что своей рукой застрелил президента Кеннеди и знает, где закопан труп Джеймса Риддли Хоффа, [12]потому что лично его прикончил. Неужели ему было трудно соврать и об этом убийстве?

— Не знаю, все может быть, — пробормотал полицейский.

— Кроме того, Салливан вполне мог, по каким-то своим соображениям, оговорить Фергюсона. Не отправляться же к Салливану в преисподнюю, чтобы узнать правду!

— Я бы отправился, — заявил Браун.