Кауэрт понял, что от лейтенанта ему не избавиться, и распахнул дверцу:

— Садитесь в машину.

Несколько миль они проехали в полном молчании. Кауэрт внимательно следил за дорогой, а Браун с отсутствующим видом смотрел в окно. Наконец молчание стало действовать журналисту на нервы, и он заерзал на сиденье. Обычно ему удавалось раскусить человека почти с первого взгляда, но что представляет собой Тэнни Браун, он так до сих пор и не понял. Журналист покосился на погруженного в свои мысли полицейского и в очередной раз попытался оценить его, как диковинную вещь перед началом аукциона. Скромный коричневый костюм свободно висел на широкоплечем и мускулистом полицейском, как на вешалке, словно Браун специально заказал его на два размера больше, чем надо, чтобы казаться в нем меньше. Несмотря на жару, узел его красного галстука был затянут под самый воротник бледно-голубой рубашки. Протерев платком очки в тонкой золотой оправе и нацепив их на нос, лейтенант Браун выглядел почти профессором-культуристом. Потом полицейский извлек блокнот и по-журналистски стремительно что-то в него записал. Закрыв блокнот, он убрал ручку, снял очки, помахал рукой в воздухе, словно прогоняя посетившие его мысли, и сказал, кивнув в сторону окна:

— Десять лет назад здесь все было по-другому. А двадцать лет назад все здесь было не таким, как десять лет назад.

— В каком смысле?

— Видите автозаправочную станцию? Ресторан, где проезжающие едят, не выходя из машин? Магазин самообслуживания? Цифровые колонки с компьютерным управлением на заправке?

— Вижу. Ну и что?

— Пять лет назад здесь была крошечная бензоколонка. Ее держал старикашка, наверняка состоявший в пятидесятые годы в ку-клукс-клане. Здесь было два ржавых насоса. Над заправкой болтался звездно-полосатый флаг, а на стене была вывеска: «Тавары для рыбакоф и ахотникоф». В пяти словах хозяин умудрился сделать четыре орфографические ошибки. Но место его заправки было первоклассное. Он продал ее и заработал кучу денег. Теперь наверняка живет себе припеваючи в каком-нибудь коттеджном поселке под названием «Лисий лес», или «Щучий омут», или «Елисейские поля», — рассмеялся Браун. — Неплохо устроился. Когда выйду на пенсию, я тоже не прочь переехать на Елисейские поля. А может, я переселюсь в Валгаллу? Кажется, для полицейского это более уместно. Или для этого мне нужно пасть в бою с мечом в руке?

— Пожалуй, да. — Журналист чувствовал себя не в своей тарелке. Ему казалось, что широкоплечий полицейский заполнил собой весь салон автомобиля, словно, помимо своего материального тела, он обладал еще множеством других, непостижимых и пока невидимых Кауэрту свойств и качеств. — Так, говорите, здесь многое изменилось?

— Посудите сами. Мы едем по хорошему асфальту, положенному на деньги налогоплательщиков. Теперь у нас всем заправляют крупные корпорации. Хотите поменять масло в двигателе вашего автомобиля — поезжайте в мастерскую, принадлежащую корпорации. Вам нужно поставить пломбу в зуб — обращайтесь в ассоциацию зубных врачей. Хотите что-нибудь купить — идите в торговый центр. Теперь нападающий в школьной футбольной команде чаще всего чернокожий, и при этом сын учителя, а лучший защитник другой команды — белый, и при этом сын слесаря.

— Однако там, где живет бабушка Фергюсона, не заметно особых перемен.

— Это точно. Там настоящий заповедник старого Юга — грязь и нищета. Летом жарко, зимой холодно. Печка на дровах, удобства на дворе. Там действительно ничего не изменилось. Такие места еще есть, но именно по контрасту с ними хорошо заметно, как сильно изменилось все остальное.

— Современная автозаправочная станция — это, конечно, замечательно, — сказал Кауэрт, — но что происходит в головах у людей?

— Разумеется, люди меняются гораздо медленнее, — рассмеялся Браун. — Все в равной степени аплодируют и чернокожему сыну учителя, когда он делает меткий бросок, и белому сыну слесаря, когда он его отважно парирует. Однако, если чернокожий парень захочет встречаться с сестрой белого или наоборот, думаю, аплодисменты сразу стихнут. Впрочем, вам, журналистам, должно быть, это известно лучше меня.

Кауэрт кивнул, хотя и не вполне понимал, с какой целью лейтенант сделал это замечание — чтобы поддразнить его, оскорбить или сделать ему комплимент. Они ехали вдоль какой-то придорожной стройки. Желтый бульдозер ровнял зеленое поле, оставляя позади полосу красной земли. Бульдозер ревел и грохотал, рабочие в касках и промокших от пота комбинезонах складывали в штабеля деревянные брусья и шлакобетонные блоки. Когда машина миновала стройку и грохот бульдозера утих, Кауэрт спросил:

— А где сегодня Уилкокс?

— Брюс занимается авариями, которые случились сегодня ночью. Я отправил его на вскрытие пострадавших в качестве официального свидетеля. Это заставляет задуматься о том, что в машине лучше пристегиваться, не пить за рулем, а строительным рабочим вроде тех, что мы с вами только что видели, лучше не выдавать зарплату по четвергам.

— Думаете, Уилкокс сам этого не понимает?

— Никому не вредно вспоминать об этом почаще. Кроме того, присутствие на вскрытии закаляет нервную систему.

— Думаете, Уилкокс станет от этого хладнокровнее?

— Безусловно. Рано или поздно он обязательно научится держать себя в руках в любой ситуации. Кроме того, он очень проницательный и наблюдательный человек. Вы не поверите, но мало кто умеет так хорошо работать с людьми и бережно обращаться с уликами. На самом деле он выходит из себя не так уж и часто.

— Хорошо бы он сдержался, когда вы допрашивали Фергюсона.

— Боюсь, вы все еще не поняли, как все мы были взвинчены из-за убийства девочки.

— Вы и сами прекрасно знаете, что это не оправдание.

— Вы так ничего и не поняли. Вы просто не желаете меня понимать.

Эти слова слегка смутили Кауэрта, но спустя пару минут он вновь принялся за свое:

— Вы представляете себе, что произойдет, когда я напишу, что Уилкокс ударил Фергюсона?

— Я догадываюсь, что, по-вашему, произойдет.

— Дело Фергюсона будет пересмотрено.

— Не исключено.

— У меня складывается такое впечатление, словно вы что-то знаете, но не говорите.

— Ничего подобного. Я просто понимаю, как работает система, о которой мы говорим.

— Система не допускает избиения подозреваемого, чтобы добиться от него признания.

— Разве я говорил, что мы его избивали? Я сказал, что Уилкокс просто влепил Фергюсону пару пощечин. Ладонью, не кулаком. Он просто хотел привести его в чувства. По-вашему, добиться признания от убийцы легко и просто? Кроме того, он во всем признался почти через сутки после этих пощечин. Не вижу никакой связи между этими пощечинами и его признанием.

— Фергюсон утверждает другое.

— Не сомневаюсь, что, по его словам, мы его непрерывно пытали.

— Да.

— Не давали ему ни есть ни пить, все время над ним измывались, не пускали в туалет, запугивали? Разумеется, эти методы известны и стары как мир. Значит, он говорит именно это?

— Практически да. Вы это отрицаете?

— Разумеется, отрицаю, — усмехнулся Браун. — Все было не так. В противном случае мы выбили бы из этого скрытного подонка гораздо более убедительное признание. Мы узнали бы, как он уговорил Джоанну сесть к нему в машину, куда он дел свою одежду и кусок ковра из своей машины.

Слова полицейского были очень убедительны.

— Надеюсь, вы упомянете в вашей статье, что я вполне официально отрицаю все домыслы Фергюсона? — спросил лейтенант.

— Обязательно.

— Но на общую тональность статьи это не повлияет?

— Не повлияет.

— Мне кажется, что вы почему-то предпочитаете верить Фергюсону, а не мне.

— Я этого не говорил.

— Почему же его версия событий кажется вам правдоподобнее моей?

— Этого я тоже не говорил.

— Ну да! — Браун повернулся к Кауэрту, яростно сверкая глазами. — Это типичный журналистский прием. Вы всегда пишете: «Я просто объективно излагаю все версии происшедшего, и пусть читатель сам разберется в том, где правда, а где ложь!»