Лодочник снова сосредоточил внимание на трупе, проверил, насколько хорошо он привязан к лодке, затем не удержался и в последний раз взглянул на тело. В этот момент он понял, как угорь смог забраться в грудь несчастной женщины. Ее внутренние органы: сердце, легкие и все остальное — были удалены. Их не мог съесть угорь. Лодочник почувствовал, как его снова охватил приступ дурноты.

Взяв себя в руки, он сел, оттолкнул лодку и вставил весла в уключины. И хотя верфь была неподалеку, лодочник решил, что будет лучше, если он привезет свою страшную находку к менее оживленному участку берега, поэтому поплыл вниз по реке, таща тело за лодкой. Поскольку лодочник сидел лицом к корме, ему приходилось смотреть на бледное тело женщины, которое то погружалось в воду, то поднималось на поверхность. Иногда ее свободная рука сгибалась так, словно она пыталась плыть или схватиться за борт лодки.

Он сильнее налег на весла.

Над трупом поработали так основательно, что от него остался лишь искореженный остов, и было ясно, что он выдержит в лучшем случае еще одно вскрытие. Все внутренние органы за исключением мозга, который я удалил еще вчера, были помещены в ведра, стоявшие на посыпанном опилками полу. В одном лежали сердце, печень, почки и легкие, в другом — свернутые кольцом кишки, блестевшие, как только что выловленная из воды рыба.

Уильям поставил передо мной таз с теплой водой и, пока я смывал кровь с рук, унес ведра. Шумные студенты, как всегда, быстро покинули аудиторию, и я был уверен, что остался в полном одиночестве. Каково же было мое удивление, когда я услышал скрип скамьи. Подняв глаза, я увидел человека, шедшего по темной галерее. Дойдя до конца, он спустился по лестнице и направился ко мне. Это был невысокий мужчина, сильно сутулившийся, словно его плечи не выдерживали тяжести большой головы.

Мужчина приблизился, и проникавшие через световые люки лучи зимнего солнца осветили его. Лицо было круглым и бледным, глаза глубоко посаженными и усталыми. Щеки с бакенбардами скрывались под высоким воротником, и только хорошо очерченная линия губ, плотно сжимавших огрызок сигары, говорила о том, что некогда этот человек имел вполне приятную наружность. Его одежда была ладно скроенной, но мятой, и казалось, что с некоторых пор незнакомец совершенно перестал за собой следить. Он остановился около операционного стола и некоторое время всматривался в желтое лицо трупа. Он точно не был студентом-медиком, и все же что-то в его облике показалось мне знакомым.

— Все там будем, — сказал я, насухо вытирая инструменты, прежде чем убрать.

Незнакомец продолжал внимательно рассматривать вскрытый труп.

— В могиле — возможно, но точно не здесь, — сказал он, даже не удосужившись вытащить изо рта сигару и оторвать взгляд от тела.

— Скорее всего вы, сэр, будете избавлены от подобной участи. А этот несчастный поступил сюда из работного дома, но мог с таким же успехом попасть на операционный стол и из тюрьмы.

Он смерил меня долгим взглядом и лишь после этого вытащил сигару.

— Значит, его не вытащили из могилы? Я думал, именно так вы добываете тела.

Его слова вызвали у меня улыбку.

— Вы начитались бульварных романов, мой друг. Этот грязный промысел прекратился более двадцати лет назад, с принятием Анатомического акта. Теперь мы получаем тела на вполне законном основании из больниц или работных домов; обычно это люди, которых не на что хоронить. И боюсь, их не так уж и мало.

Я снял медицинский халат и повесил на гвоздь, а затем попытался выяснить, кем же все-таки был мой визитер.

— Не помню, чтобы встречал вас раньше. Вы ведь не мой студент, не так ли?

Сигара больше не дымила — теперь он искал взглядом место, куда можно выбросить окурок. На мгновение я испугался, что он решит кинуть ее в выпотрошенный труп, но, к моему облегчению, незнакомец убрал окурок в карман сюртука.

— О нет, — отозвался он, снова уставившись на труп. — Думаю, я уже староват, чтобы осваивать новую профессию. Я лишь недавно стал мастером в одном деле и думаю пока что остановиться, если вы не возражаете. — Он поднял глаза и протянул мне руку. — Доктор Филиппс, позвольте представиться. Меня зовут Брюнель.

— Изамбард Кингдом Брюнель? — спросил я, понимая теперь, почему этот человек показался мне знакомым. Он стал знаменитым благодаря своим инженерным разработкам, и его фотографии часто печатались вместе со статьями о созданных им изобретениях.

Его рукопожатие доказало, что за болезненной внешностью скрывалась недюжинная сила. Он снова посмотрел на труп.

— Да, инженер.

— Весь Лондон говорит о вашем корабле. Когда он будет спущен на воду?

— Если вы не против, то сейчас мне не хотелось бы разговаривать на эту тему, — отрезал он. — Этот корабль стал проклятием моей жизни.

Его резкий ответ ничуть не удивил меня. За весь 1857 год не проходило и недели, чтобы газеты не печатали очередные материалы о трудностях, связанных с постройкой корабля, а теперь, когда судно было почти готово, журналисты с удовольствием делали прогнозы, что Брюнелю никогда не удастся спустить корабль на воду. Кроме всего прочего, он был едва ли не самым большим из всех когда-либо существовавших кораблей.

Нужно было сменить тему разговора.

— Что привело вас сюда, в больницу Святого Фомы, сэр? Я не привык к тому, что мои лекции посещают столь заслуженные люди.

Выражение лица Брюнеля немного смягчилось.

— Извините за мою резкость, доктор. Последние месяцы выдались для меня особенно напряженными. Я пришел сюда, поскольку мне сказали, что вы один из лучших хирургов в Лондоне. Надеюсь, в моем визите нет ничего предосудительного?

— Вы льстите мне, сэр. Нет, конечно. Я рад, что вы выделили время для посещения маленького представления, которое я здесь устроил.

Казалось, он не слушает меня, поскольку труп снова завладел его вниманием, поэтому я позвал Уильяма, чтобы тот убрал отвлекающий предмет.

— Я слишком много времени провожу среди машин, доктор, — признался Брюнель с легким сожалением в голосе. — Всю свою жизнь я посвятил механике. И, думаю, наступил момент узнать кое-что о механизме, которым является мое тело. Только молю Бога о том, чтобы меня не превратили в металлолом, как этого беднягу, когда мои котлы выйдут из строя.

Послышался грохот — это Уильям задел столом на колесиках дверь. Я подумал, что он наверняка опять пил спирт из кладовой.

— Осторожнее, Уильям! — крикнул я, не желая еще больше огорчать моего визитера неуважительным отношением к мертвецу. Хотя, по правде говоря, мне было абсолютно все равно. Мертвые они и есть мертвые. Им наплевать, закапываешь ты их в яму, режешь на части или сжигаешь. Правда, тела в больнице Святого Фомы ожидала не столь бессмысленная судьба. После того как труп изучался до последней косточки, Уильям собирал все, что от него осталось, относил в подвал и варил в большом котле, чтобы очистить кости от остатков плоти. Затем кости отдавали артикулятору, тот покупал их за небольшую плату, и Уильям всегда делил ее поровну со мной. Из костей собирали скелеты, которые покупали студенты в качестве анатомических образцов.

Я отправился за пальто, а Брюнель в это время расстегнул ремешок, который был перекинут у него через плечо, и достал из-за спины кожаную сумку. Открыв застежку, он показал ее содержимое — с дюжину стоявших в ряд сигар. Наверное, это был самый большой портсигар, который я когда-либо видел. Брюнель был явно не из тех людей, которые предпочитают размениваться по мелочам. Он вытащил сигару, осторожно положил ее в рот, смочил слюной кончик, затем откусил его и сплюнул на пол. Когда он поднес спичку к свернутому табачному листу, от него поднялось облако дыма и распространился едкий аромат, который не смог перебить даже пропитавший воздух запах бальзамирующего спирта. Одной затяжки было достаточно, чтобы поднять Брюнелю настроение.

— Это была ваша третья лекция, которую я посетил, доктор. Я нашел их очень увлекательными. Очень. Но кое-что меня удивило. Я обращаюсь к вам «доктор», поскольку слышал, что так называют вас остальные, но обычно вы, хирурги, выбираете другое обращение — «мистер».