— Похоже, у них тут есть все, что нужно, — заметил Ник, чтобы завязать разговор.

— О да, — ответил Чарли Дьюкейн, бывший патрульный, — лагерь вполне может существовать автономно. Здесь свои врачи, дантисты, психиатры и вполне порядочная клиника. И даже шесть синагог.

— А сколько жителей?

— Около двадцати шести тысяч, — сообщил Чарли. — С точностью до сотни-другой.

Перепись, проведенная шесть лет назад, зафиксировала чуть более тридцати двух тысяч. Ник знал, что среди беженцев из Израиля много пожилых людей и во всех лагерях высока смертность от рака. Наружу почти никого не выпускали.

Ник встретился с поэтом в пустой обеденной палатке под ржавеющими стальными виражами какой-то безумной «русской горки» и обменялся с ним рукопожатием: безжизненная, влажная, костлявая, слабая ладонь. Он недавно видел Дэнни Оза — во время флэшбэк-сеанса и на трехмерном воссоздании сцены убийства в квартире Кэйго Накамуры. За последние шесть лет этот человек ужасно постарел. Шесть лет назад Оз был, как и полагается поэту, худым, седым и несколько чахоточным с виду; волосы его к пятидесяти годам почти совсем поседели, но тощее тело хранило скрытую энергию взведенной пружины, а глаза оставались живыми, как и разговор. Теперь Ник видел перед собой живой труп: желтоватого оттенка кожа и белки глаз, волосы, пожелтевшие, как зубы у заядлого курильщика. Складки в уголках глаз и не лишенные привлекательности — как у старых ученых — морщины превратились в канавки и борозды на коже, туго обтягивавшей неровности черепа.

Дэнни Оз пережил то, что евреи называли вторым холокостом, но в результате облучения заболел раком (все одиннадцать бомб, что смастерили правоверные, были воистину грязными). Правда, Ник не помнил, что за разновидность рака его поразила.

Но какая разница? Главное, что этот рак медленно убивал поэта.

— Рад снова видеть вас, детектив Боттом. Удалось ли вам поймать убийцу Накамуры?

— Я уже не детектив, мистер Оз. Меня уволили из полиции, я не работаю в ней больше пяти с половиной лет. И к раскрытию того убийства они сегодня близки ровно так же, как и шесть лет назад.

Дэнни Оз глубоко затянулся сигаретой (Ник с опозданием сообразил, что это конопля: вероятно, она служила болеутоляющим) и, прищурившись, посмотрел на Ника сквозь облачко дыма.

— Если вы больше не работаете в полиции, мистер Боттом, чему я обязан удовольствию видеть вас?

— Меня нанял отец убитого, — объяснил Ник.

Про себя он отметил, что даже с учетом действия конопли и вероятности того, что Оза только-только разбудил звонок, взгляд поэта был слишком уж ненаправленным. Оз смотрел в никуда поверх правого плеча Ника. Ник знал этот взгляд тысячелетнего старика — он встречал его в зеркале, когда решал утром, что надо побриться. Дэнни Оз употреблял гораздо больше флэшбэка, чем шесть лет назад.

— Так что, будут вопросы шестилетней давности? Или вы пришли с новыми? — спросил Дэнни Оз.

— Вам не приходило в голову ничего, что могло бы нам помочь, мистер Оз?

— Зовите меня Дэнни. Нет, не приходило. Вы и ваши коллеги все еще полагаете, что Кэйго Накамуру убили из-за его видеоинтервью? Что-то там будто бы проскочило?

— У меня нет никаких «коллег», — сказал Ник, слабо улыбнувшись. — И у меня нет ничего столь изящного или продвинутого, как гипотеза. Боюсь, что мы топчемся на месте.

— Что ж, все равно это удовольствие для меня — поболтать с персонажем из «Сна в летнюю ночь». [53]Я часто думал о том, что вы мне сказали.

— И что я вам сказал?

— Что пока ваша жена не назвала вас персонажем шекспировской пьесы, вы не знали об этом.

Теперь Ник улыбнулся во весь рот.

— У вас чертовски хорошая память, мистер… Дэнни.

«Если только ты тоже не флэшбэчил на нашу последнюю встречу. Хотя с какой стати тратить на это деньги и наркотик? Чтобы не запутаться в показаниях?»

— Правда, Дара еще не была моей женой, когда сообщила мне о другом Нике Боттоме, — уточнил он. — Мы тогда… ну, только встречались. Она заканчивала университет, а я был уже полицейским и снова ходил на лекции, чтобы получить степень магистра.

— И как вы отнеслись к этой новости? То есть к своим ослиным ушам и возможной любовной связи с царицей фей?

— Принял к сведению, — сказал Ник. — Дару интересовало видение другого Ника Боттома. Или то, что он называл сном, от которого пробудился. Она считала, что и меня в будущем ждет такое же радостное пробуждение… откровение, по ее словам. На первом нашем свидании она прочла мне наизусть почти весь этот пассаж. И тем произвела на меня сильное впечатление.

Дэнни Оз улыбнулся, глубоко затянулся косячком и загасил его в банке из-под кофе, которая служила пепельницей. Потом он закурил другую сигарету — на этот раз обычную, и, кажется, даже с б о льшим удовольствием, — прищурился, глядя на Ника сквозь дым, и выдал цитату:

— «Когда подойдет моя реплика, позовите меня и я отвечу. Теперь мне нужны слова: «Прекраснейший Пирам». Эй, вы там! Питер Клин! Дуда, починщик раздувальных мехов! Рыло, медник! Заморыш! Боже милостивый, все удрали, пока я спал! Мне было редкостное видение. Мне был такой сон, что человеческого разума не хватит сказать, какой это был сон. И тот — осел, кто вознамерится истолковать этот сон. По-моему, я был… никто не скажет чем. По-моему, я был, и, по-моему, у меня было, — но тот набитый дурак, кто возьмется сказать, что у меня, по-моему, было. Человеческий глаз не слыхивал, человеческое ухо не видывало, человеческая рука не способна вкусить, человеческий язык не способен постичь, человеческое сердце не способно выразить, что это был за сон. Я скажу Питеру Клину написать балладу об этом сне. Она будет называться «Сон Мотка», потому что его не размотать. И я хочу ее спеть в самом конце представления перед герцогом; и, может быть, чтобы вышло чувствительнее, лучше спеть этот стишок, когда она будет помирать». [54]

Нику показалось, будто его ударило током. Прежде он слышал эти слова только от Дары.

— Я уже говорил, что у вас чертовски хорошая память, мистер Оз.

Оз пожал плечами и глубоко затянулся, словно дым уменьшал боль.

— Мы, поэты, помним всякие слова. Именно это, среди прочего, делает нас поэтами.

— У моей жены была одна из ваших книг, — сказал Ник и тут же мучительно раскаялся в сказанном. — Один из ваших стихотворных сборников. На английском. Она показала мне ее, после нашего с вами разговора шесть лет назад.

«Меньше чем за три месяца до ее смерти».

Дэнни Оз чуть улыбнулся, ожидая продолжения. Понимая, что надо сказать хоть что-то о стихах Оза, Ник добавил:

— Вообще-то я не понимаю современных стихов.

Теперь Оз улыбнулся по-настоящему, показывая большие желтые от никотина зубы.

— Боюсь, что мои стихи так и не стали современными, детектив… то есть мистер Боттом. Я писал эпические произведения, на манер старика Гомера.

Ник поднял руки — мол, сдаюсь.

— Вы с вашей будущей женой, — начал Оз, — на первом свидании разбирали, о чем говорит шекспировский Ник Боттом в этом пассаже?

Ножевая рана, полученная в Санта-Фе и повредившая глубокие брюшные мышцы, сразу заныла, точно свежая, обожгла огнем внутренности. На кой ляд вспоминать Дару и эти треклятые строки из пьесы? Оз даже не знает, что Дара умерла. Нутро у Ника сжалось — что еще скажет умирающий поэт? Он поспешил нарушить молчание, прежде чем Оз заговорит.

— Да, типа того. Моя жена была специалистом по английской литературе. Нам обоим показалось странным, что у пробудившегося Боттома все чувства перепутались. Ну, вы понимаете — глаз не слышал, ухо не видело, рука не чувствовала вкуса… вся эта ерунда. Мы решили, что сон Боттома запутал его чувства, вроде нервной болезни… как ее там?

— Синестезия, — подсказал Дэнни Оз, стряхивая пепел в банку из-под кофе. На лице его снова мелькнуло подобие кривой самоироничной улыбки. — Я знаю это слово только потому, что именно оно обозначает в текстах прием, когда термины из одной области восприятия употребляются для описания другой. Ну, например… «громкий цвет». Да, очень странно, что Шекспир использует там синестезию еще раз, позднее. Когда актеры в пьесе внутри пьесы спрашивают Тезея, герцога Афинского, не угодно ли ему «посмотреть» эпилог или же «услышать» бергамасский танец.