Потом случайно, на вечеринке у профессора классической литературы в предгорьях над Боулдером, Леонард оказался в компании древнего экс-преподавателя экономики, который за выпивкой выслушал вопросы Леонарда и вытащил из портфеля маленький ноутбук. (В те времена телефоны и компьютеры не были еще единым устройством.) Старый сморщенный профессор, уже хорошо набравшийся виски, вывел на экран график и показал его Леонарду. Потом он переправил этот график Леонарду по электронной почте. Распечатка с ним все еще где-то валялась.
Этот старый график демонстрировал сценарий ежегодного роста государственного долга на 8 %, начиная с 2010-го. Долг был показан как процент от ВВП. График основывался на разных прогнозах роста, в диапазоне от минус 1 % до вполне приемлемых (но так никогда и не достигнутых) 4 %.
При этих никогда не достигнутых 4 % государственный долг должен был достичь 100 % ВВП к 2015 году. Но экономика развивалась не так динамично, и фактически отношение долга к ВВП составило 120 %.
Сценарий роста национального долга, составленный старым экономистом, показывал, что к 2035 году, даже при четырехпроцентном росте экономики, долг равнялся бы 220 % ВВП. До 2035-го оставалось еще три года, но Леонард знал, что это соотношение уже составляет 500 %.
График старика профессора заканчивался 2045 годом. Прогноз давал всего 320 % при все том же четырехпроцентном росте и 1800 % при отрицательной динамике (минус 1 %).
Леонард знал, что Соединенные Штаты никогда не достигнут невероятного показателя в 1800 %. Америка уже несколько лет как стала банкротом.
— Я вместе с тремя другими экономистами составил этот график четыре года назад, — невнятно пробормотал старый пьяный либертарианец. (По крайней мере, теперь Леонард не без тревоги считал его либертарианцем.) — Все дело в том, что этот треклятый долг перерастает треклятый ВВП, как это случилось в Японии. А теперь дракон явился сюда и пожирает нас. Ясно?
— Нет, — ответил Леонард. Но какой-то частью разума он уже тогда понимал это.
— Вот, — сказал старый экономист и вывел на экран другой график.
Он демонстрировал риски, связанные с ростом социальных расходов. Кривые на графике показывали, что обязательные социальные расходы — социальное страхование, «Медикэр», «Медикейд» [45]и сотни других федеральных программ — превзойдут общие доходы федерального правительства в период между 2030 и 2040 годами.
Теперь Леонард знал, что этот график был ошибочен. На самом деле обязательные социальные выплаты превысили государственные доходы к 2022 году, приблизительно в то время, когда страна официально объявила о своем банкротстве.
— Этот график был основан на предполагаемых суммах — до того, как Обама и демократы продавили через конгресс законы об экономическом стимулировании и все остальные решения по социальным расходам, — проворчал старый профессор. — Обратите внимание, что в начале тридцатых обязательные расходы на программы социального обеспечения превысят размеры ВВП. К две тысячи пятидесятому году одни только проценты, черт бы их драл, по деньгам, взятым в долг для обеспечения выплат по социальным программам — по старым, маломасштабным программам, — превзойдут ВВП.
— Нелепица. — Леонард помнил свой ответ профессору-экономисту. — Это невозможно.
— Невозможно? — переспросил тот, выдыхая пары виски в лицо Леонарду.
— Конечно. Президент и конгресс никогда этого не допустят.
Старик напротив него попытался сфокусировать взгляд на собеседнике.
— Я вас знаю. Я о вас читал. Вы специалист по английской литературе. Собаку съели в этом деле. Так скажите, господин специалист, где страна найдет деньги для выплат по всем этим программам?
— Экономика восстановится, — сказал Леонард.
— Именно это они и говорили три года назад. Но финансовый рынок если и двигался вперед, то примерно так же бодро, как парализованный ветеран иракской войны. А в экономике — которая неравнозначна финансовому рынку — дела идут еще хуже. Разве нет? Нет? Мелкий бизнес облагается такими налогами, что перестает существовать. Безработица снова растет. Да, черт побери, в этой стране снова существует постоянная прослойка безработных — впервые с тридцатых годов прошлого века. И все это оборачивается инфляцией, которая каждый день делает людей беднее. Посетители магазинов не тратят денег. Покупатели ничего не покупают. Банки не выдают ссуд. А Китай, который все еще держит большую часть наших бумаг, распадается на части. Их экономика — экономическое чудо, ежегодный восьмипроцентный рост! — оказалась еще большим мыльным пузырем, чем наша. «Восемь процентов роста» достигались благодаря планированию, которое вела группа старых коммунистов, финансируя его из государственных фондов. Это как если бы ритейлер считал товары у себя на полках прибылью.
Леонард не постиг всех этих рассуждений. Но он следил за новостями из Китая и теми, что как-то касались Китая. Новости были пугающими.
— Вокруг президента много умных людей, — сказал Леонард, вставая, чтобы закончить разговор с идиотом пенсионером.
— Да какого там хера, поздно уже для умных людей, — пробурчал экономист, глаза которого снова смотрели вкривь и вкось.
Он созерцал свой пустой стакан и корчил недовольную гримасу, словно его обокрали.
— Умные люди — те, кто раздербанил эту страну и весь мир, лишив наших внуков будущего, господин Специалист По Литературе, — заключил он. — Запомните мои слова.
И Леонард почему-то запомнил их.
Среда
Вэл не пришел ночевать во вторник и не появился в среду утром. После полудня Леонард позвонил в полицию, чтобы заявить о пропаже ребенка.
После сорока пяти минут общения с голосовыми роботами и ожидания (во время ожидания на телефонной станции лос-анджелесской полиции почему-то играла турецкая музыка, напоминавшая Леонарду вопли жертв преступлений) ему наконец ответил сержант полиции. Потом он еще десять минут прождал соединения с отделом по розыску пропавших, после чего у него попросили изложить факты. Как только Леонард назвал возраст внука — шестнадцать лет, весь интерес у полицейского пропал. Наконец последовал совет:
— Ждите неделю. Позвоните родителям друзей вашего внука — вдруг парень у них. Если через неделю не появится, звоните снова.
Леонард позвонил бы родителям друзей Вэла, но из всей компании он знал только Уильяма Койна. А в постоянно уменьшавшейся онлайновой телефонной книге не обнаружилось ни одного Койна.
Этот парнишка, Уильям, в тот единственный раз, когда они встречались, явно игнорировал Леонарда. Что-то он сказал снисходительным тоном — будто его мать работает у японского советника. Или в муниципалитете — обеспечивает связь с офисом Омуры.
Леонард просмотрел все официальные городские онлайновые указатели и справочники Гетти-Касла, но и там не нашел Койна. Стоп… Вэл в прошлом году вроде говорил, что родители его приятеля Билли К. развелись. «Все твои приятели — из разбитых семей», — заявил тогда Леонард и получил в ответ поток презрительной болтовни; среди прочего Вэл сообщил и об этом. Если она разведена и снова взяла девичью фамилию, то как ее найти в списке сотрудников Омуры?
Леонард понятия не имел и прекратил поиски в этом направлении.
Наконец рано утром он оставил записку Вэлу с просьбой позвонить, если тот вернется до его возвращения, а сам весь день ездил на велосипеде по городу, доезжал до Десятки на юге, до блокпостов на Хайленд-авеню, перед Беверли-Хиллз — на западе, до контрольно-пропускных пунктов реконкисты у Рамона-гарденз — на востоке и до Глендейла — на севере.
Повсюду виднелись конвои из бронированных военных машин, принадлежавших Национальной гвардии, ДВБ и даже армии. Где-то на юге поднимался очень густой дым. Ни о каких чрезвычайных происшествиях лос-анджелесское радио и местные сайты не сообщали. Вернувшись около семи вечера в свою полуподвальную квартиру, все еще пустую и темную, Леонард не находил себе места от злости и волнения.
