Во всяком случае, развод, о котором он попросил, совершился через четыре месяца после успешной защиты Леонардом диссертации и получения первой ученой степени. Соня припоминала ему то, что ее заставляли под благовидными предлогами работать машинисткой, как она выражалась. Но все же она простила Леонарда, и оба оставались друзьями вплоть до ее смерти в 1997 году.

Почетный профессор Джордж Леонард Фокс не мог сказать того же о трех других своих женах. Все они еще были живы (хотя он и узнал недавно, что Нубию окончательно сразил Альцгеймер), но ни одна не простила ему следующего брака или обид, которые он, видимо, нанес им. Хотя… может, Нубия и простила — ведь ей теперь даже не вспомнить, кто он такой. Леонард оторвался от дневника и не без иронии представил себе, как находит Нубию в переполненном государственном приюте для жертв старческого маразма и заново с ней знакомится.

Он тряхнул головой. Иногда он задавался вопросом: не проявляются ли и у него первые признаки болезни Альцгеймера. (Правда, он понимал, что в семьдесят четыре признаки должны быть далеко не первыми.)

Вэл на сей раз не пришел ночевать — появился, когда Леонард уже заканчивал поздний завтрак. В ответ на «доброе утро» дед услышал от парня лишь раздраженное хмыканье. После этого Вэл завалился в кровать и проспал большую часть воскресного дня.

Леонард знал: этот шестнадцатилетний мальчишка никогда не поделится тем, что происходит в его жизни, ни с дедом, ни вообще с кем-нибудь из старших. Угрюмый, надутый, вспыльчивый, неразговорчивый подросток: до чего же заезженный стереотип! Если бы Леонард не знал о других чертах характера единственного сына своей дочери: чувствительности (которую тот изо всех сил скрывал от сверстников), любви к чтению, нежелании (по крайней мере, в детстве) причинять боль другим, то вряд ли он справился бы с искушением умыть руки и отправить мальчишку назад к отцу.

Отец Вэла. За прошедшие недели Леонард несколько раз собирался звонить Нику Боттому и все время откладывал на потом. Главная причина заключалась в том, что междугородние звонки, после десятилетий дешевых и мгновенных контактов с любым человеком в любом месте, снова стали ужасно трудными и дорогими. Леонард с детства запомнил слова родителей: «Ну, это же междугородний звонок», словно нужно было платить за связь с луной.

Другая причина нерешительности Леонарда была не столь очевидной и не столь важной: Ник Боттом за последние пять лет проявлял все меньше и меньше интереса к сыну. И наконец, Боттом почти наверняка оставался завзятым флэшнаркоманом, а это для Леонарда было равнозначно пагубной клинической самовлюбленности.

И все же, писал Леонард в своем дневнике, «глядя на грозовые тучи, что собираются над огромной чашей Лос-Анджелеса, я сознаю: придется что-то предпринять».

Он остановился и размял уставшую руку. Стало понятно, что для его артрита куда вреднее писать вручную, чем тюкать по виртуальной клавиатуре. Но если уж он вспомнил о стереотипах… «Грозовые тучи, что собираются над!..» Соня строго отчитала бы его за это при помощи самых крепких шведских словечек.

Но небо над Лос-Анджелесом каждый день заполнялось все более тяжелыми тучами дыма: сначала в районах реконкисты на востоке и юго-востоке, потом в азиатских кварталах, дальше к югу и западу, в том числе вокруг университетского комплекса, вчера — в огороженных и охраняемых анклавах богачей на западе и в горах по направлению к Малхолланд-драйв. И действительно, возникало впечатление, что грозовые тучи сгущаются и чернеют с каждым днем.

Леонард вернулся к дневнику. Он решил посетить Эмилио по адресу, который тот ему оставил (ни телефона, ни электронной почты — один только адрес), до конца следующей недели, — если Вэл продолжит идти по кривой дорожке и городской Армагеддон будет казаться все ближе. Покупка места в грузовом конвое до Денвера выглядела очень рискованным и дорогостоящим предприятием, но у Леонарда уже возникло ощущение, что это благоразумнее, нежели оставаться в Лос-Анджелесе.

Понедельник

День начался с маленькой радости: Вэл пошел в школу. Позже Леонард позвонил в автопроверку и убедился, что внук в самом деле объявился там.

Он попытался поговорить с Вэлом, когда тот наспех поглощал завтрак: выдул бутылку ультраколы и проглотил пищевую плитку, — но внук ответил только:

— Если тебя так волнует, где я провожу время, вживи в меня детоискатель.

Будь Вэл его собственным сыном, Леонард так и сделал бы. Но Вэл прибыл к нему из Денвера почти одиннадцатилетним, потрясенный внезапной смертью матери и неожиданно возникшей пагубной привычкой отца. Леонард решил, что вести мальчика в полицию и вживлять ему имплант слишком поздно.

В понедельник Леонард слишком много времени посвятил всяким делам, включая заготовку непортящейся провизии: вдруг они и вправду решат спасаться бегством на следующей неделе? Проезжая на велосипеде по окрестным кварталам и по Чайнатауну, Леонард в очередной раз поразился тому, насколько трудно сделать что-либо — во всяком случае, быстро и успешно — в этом дивном новом мире.

Флэшбэк, вот главный виновник, так подумал он. Леонард наивно отправился в свой банк, реально существующий банк, чтобы снять деньги не с банкомата, — и, конечно, не обнаружил ни одного операциониста. Судя по телерекламе, одним из достоинств банка было то, что в нем в течение четырех рабочих полусмен всегда присутствовали как минимум два живых операциониста. Но в понедельник (день, на который приходилась одна из полусмен) отмечались повальные прогулы из-за флэшбэкного похмелья. Да, прежде чем являться в банк в понедельник, надеясь найти операциониста, нужно было все разузнать.

Супермаркет тоже был тяжелым испытанием. Почти пятнадцать минут пришлось стоять в очереди, чтобы пройти через пункт магнитно-резонансного сканирования, детектор запахов и кабинку опознавания ДНК. Внутри кроме покупателей виднелись лишь агенты службы безопасности в доспехах, похожих на хитиновые панцири, в черных шлемах с отражающими видеощитками и с громоздкими автоматами в руках. Леонард много раз видел такое будущее в кинофильмах, популярных в его зрелые годы, и должен был бы привыкнуть к этим картинам. И хотя уже почти двадцать лет меры безопасности непрерывно усиливались, он по-прежнему беспокоился.

И когда Леонард увидел в отделе свежих продуктов овощи, гниющие из-за нерадивости персонала или отключений электричества, из-за отсутствия продавцов он мог лишь позвонить по федеральному номеру с автоматическим обслуживанием. Он подозревал, что где-то в этом гулком, жутко освещенном здании, начиненном черными пузырями камер наблюдения, есть живой, дышащий управляющий. Но управляющий определенно не хотел иметь дела со своим начальством, и Леонард сильно сомневался, что лос-анджелесская сеть все еще принадлежит некоему Ральфсу. [42]

Наконец он завершил свои дела. По пути домой пришлось проехать через множество блокпостов. Телефон постоянно издавал трели — предупреждения о террористической атаке. Тибетские террористы-смертники подорвались в Чайнатауне. Сепаратисты из Арийского братства Калифорнии устроили у Эхо-парка перестрелку с полицией и тактическими силами ДВБ.

Вэл в тот день явился домой только в три ночи.

Вторник

Леонард провел большую часть дня в своем кабинете, вяло разбирая беспорядочные кипы и связки — распечатки черновых вариантов своего огромного романа, неудавшегося и заброшенного. Время от времени он делал пометки в дневнике, обычно недоуменные: как почетный профессор, специалист по английской и классической литературе, мог писать так плохо?

Леонард, как он сам объяснял Эмилио и еще нескольким знакомым, ставил целью рассказать историю первой трети нового века. Но, читая выборочно страницы и главы своего заброшенного произведения, он понял, что во всех этих черновиках отразилось лишь его невежество. Персонажи неизбежно становились жертвами социальных сил, которые за последние двадцать пять лет так сильно изменили Америку и остальной мир. Действия персонажей, какими бы они ни были (основное место в черновиках занимали разговоры), демонстрировали непонимание этих сил и собственную беспомощность перед лицом происходящих перемен. Иными словами, восприятие действительности героями романа было таким же приглушенным и неестественным, как и у самого профессора Джорджа Леонарда Фокса, сорок лет проведшего в комфортном университетском зазеркалье.