На обратном пути ощущение, будто кто-то за нами наблюдает, становилось сильнее и сильнее. Мне даже слышалось какое-то движение справа от нас. Джинкс тоже это заметила и направила в ту сторону пистолет, но там не было ничего, кроме колючего терна, и какой же удивительный это был терн — местами в нем оставались прорехи, но вообще такого разросшегося, такого путаного и переплетенного терновника я никогда не видала, а в вышину он превосходил высокого мужчину. Извиваясь, петляя и кружа, терновник тянулся от того места, где мы с Джинкс остановились, в чащу леса до самой реки.

Эта заросль из терновника, ежевики и плюща росла тут, должно быть, с тех самых пор, как существовал сам лес. Там, где мы стояли, заросль слегка прорежалась, но дальше она становилась только шире, плотнее и темнее. Лоза была толщиной с мой большой палец, шипы на терновнике — острые, опасные, будто на колючей проволоке, срослись так тесно, что мне припомнились сети-ловушки, с одного конца редкие, с другого — частые. Сквозь широкие отверстия рыба заплывает в ловушку, а потом ей ума не хватает развернуться и тем же путем выбраться на волю.

Мы вернулись к дому, мама снова отперла нам, и мы поставили банки на пол у очага. Про следы и сломанную лодку мы маме рассказывать не стали. Она и так ужас как боялась отпускать нас, а еду еще предстояло добыть.

И вот мы опять в лесу, Джинкс тащит пистолет, я — мешок и заступ. Мы держались опушки, разыскали дикий лук и свежие одуванчики. Мы даже корни сассафраса нарыли, чтобы заваривать из них чай. Мясо пришлось бы кстати, но, чтобы добыть мяса, пришлось бы кого-то подстрелить, а мы с Джинкс обе такие стрелки, что вряд ли сумели бы прикончить пулей существо, которое не смогли бы забить насмерть рукоятью пистолета.

Наконец собрались мы с духом и пошли к реке, туда, где видели ягодные кусты. Мы набрали сколько-то ягод и побросали их в мешок — жаль только, они перемешались с тем, что уже было в мешке. Джинкс отыскала дохлую рыбину рядом с довольно крупным полешком. Она поднесла рыбу к носу и понюхала.

— Не так уж давно она мертва, — заявила Джинкс. — Хороший окунек.

— Отчего она умерла?

— Записки не оставила. Думаю, сдохла, да и все тут.

Она передала рыбу мне, и я засунула ее в мешок.

Только во второй половине дня мы вернулись наконец окончательно с изрядно располневшим мешком. Терри спал, а мама сидела посреди комнаты в кресле-качалке, в котором прежде сидела старуха, и обеими руками сжимала обрез. Воздух в непроветриваемом доме стал жесткий, как проволока, и теплый, аж к телу прилипал.

— Мы даже не знаем ее имени, — сокрушалась мама, вспоминая прежнюю хозяйку дома. — Вы ее схоронили, а как ее звать?

— Уж я-то знаю, как ее звать, — огрызнулась Джинкс.

Мама попыталась что-то сказать, но смолкла на полуслове: поняла, что никто ее не поддержит.

Я почистила рыбу, голову и кишки бросила в огонь, отыскала более-менее чистую на вид сковороду, протерла ее тряпками и пожарила рыбу на остатках сала, которые хранила старуха. Мама сварила зелень и размякшие в мешке ягоды вместе, в одном котелке. В доме с закупоренными дверями и окнами от готовки сделалось невыносимо жарко, но надо же нам было поесть. Когда рыба и горшок с гарниром подоспели, мама ободрала кору с корней сассафраса и заварила чай. Джинкс отнесла Терри его порцию, присела к нему на кровать и ела вместе с ним — кусочек ему, кусочек себе. Мы наблюдали эту картину через открытую дверь, и я уж подумала, не подменил ли кто нашу Джинкс — откуда такая доброта и мягкость.

Мама, прихватив тарелку, снова уселась в кресло-качалку. Я устроилась с едой на полу. Ели мы пальцами — тарелки были еще туда-сюда, но вилки и ложки замурзаны до невозможности. Оказалось, что зелень с ягодами совсем не плоха на вкус, и насчет рыбы Джинкс не ошиблась — она померла прямо перед тем, как мы ее нашли, и оказалась такой же съедобной, как если бы мы сами сняли ее с крючка.

Мы доели, Джинкс вышла из спальни и прикрыла за собой дверь, оставив там сытого и снова уснувшего Терри. В котелке с корнями сассафраса кипела вода. Мы разлили чай по чашкам и стали неторопливо пить, обливаясь потом перед очагом. Сюда бы еще меда или сахара для сладости.

Потом я встала, пошевелила угли, разбила их, чтобы пламя приугасло и не поджаривало нас с такой силой.

— Я все обдумала, Сью Эллен, — заговорила мама, — и мне представляется единственный выход: ты и Джинкс поплывете на лодке в Глейдуотер, а там найдете способ вернуться за мной и Терри.

— Ага, верно, — сказала я. — Хороший план, будь у нас лодка.

— То есть как?

Я рассказала ей, что мы видели на берегу. Мама испустила тяжкий вздох, подалась вперед и аккуратно поставила чашку на пол возле качалки.

— Не может быть, чтобы он все еще преследовал нас, — сказала она.

— Ты слышала, какие истории про него рассказывают, — напомнила я. — Кто-то испортил нашу лодку и оставил следы ног там, у реки.

— Это мог быть кто угодно, — стояла на своем мама. — Дети похулиганили.

— От детей таких здоровенных следов не осталось бы, — заметила Джинкс.

На том разговор и закончился. Мы сидели в напряженной тишине, а комната наполнялась вечерними тенями, и снаружи поднялся ветер, застучал дождь.

Почему эта чертова погода не может наконец решиться, либо туда, либо сюда? Почему чертов Скунс не может просто прийти и попытаться выковырнуть нас из дома? По такому кругу гонялись друг за другом мои мысли, снова и снова, и круг никак не размыкался. Дождь все усиливался, вскоре уже и молния засверкала и гром загрохотал, как пьяница, бьющий в магазине горшки и тарелки. Буря разбушевалась, как в ту ночь, когда мы потерпели крушение, хорошо, что на этот раз мы сидели дома, в сухости и тепле. Вернее — сидели в сухости, покуда крыша не протекла. Протечка была небольшая, у самого окна, но уютнее от этого не стало.

Терри несколько раз просыпался, скуля от боли, и мы давали ему остатки самогона. Лично мне никогда прежде в голову не приходило выпить, но теперь я бы не отказалась, раз это помогает уснуть. Из-за мамы я предпочла воздержаться — мой пример мог бы оказаться для нее соблазнительным. Да и самогона было мало, а Терри нуждался в нем гораздо больше, чем любая из нас.

Наконец Терри уснул, а я осталась сидеть у его изголовья, поглядывая в открытую дверь на маму, которая все качалась, качалась тихонько в своем кресле. Дождь заливался в печную трубу, я слышала, как шипят в очаге уголья, оттуда повалил дым. Ветер все завывал, все усиливался, сверкали молнии, неустанно долбил гром.

Что-то с силой загромыхало по крыше. Я подняла голову и прислушалась. По звуку — словно толстая ветка упала. Вот только деревьев рядом с домом не росло. Может быть, порывом ветра оторвавшуюся ветку из леса занесло?

Снова тот же звук, тяжелый стук, а затем скрип, и теперь уж я наверное знала, что это такое.

Я поглядела в открытую дверь на маму и Джинкс. Они тоже не сводили глаз с потолка. Они тоже догадались о том, о чем минутой раньше догадалась я: кто-то ходил по крыше.

Не могу передать, что я почувствовала тогда, ведь я знала, что на крыше не просто «кто-то», а Скунс. Сначала я удивилась, с какой стати он выбрал именно этот путь и именно этот час, под проливным дождем, почему не подкрался, а сделал так, чтобы мы все услышали его и поняли, где он сейчас, но вскоре до меня дошло: он хотел до смерти напугать нас, для него наши страдания — покрепче самогона.

Я поднялась и вышла в залу. Мама поглядела на меня. Лица ее в темноте я не различала, но понимала, что ей так же страшно, как мне. Джинкс принялась бродить по комнате, следуя за доносившимися с крыши движениями Скунса. Она сжимала в руках пистолет и все поглядывала на потолок. В одном месте балка слегка прогнулась — Джинкс заметила это, взвела курок и выстрелила. Бабахнуло, как в Судный день, в ушах у меня зазвенело. С потолка посыпались опилки; на крыше прозвучали быстрые шаги — от центра к краю — и все стихло.