И все же поползли нехорошие слухи. После службы прихожане сплетничали насчет преподобного, и уже не все мужчины подходили пожать ему руку. Даже дети пробегали мимо него, точно мимо осиного гнезда, хотя, подозреваю, они бы не отличили грех от блинчика, выложи его перед ними на тарелку.

Женщины болтали в церковном дворе, рассчитывая, что никто их не услышит, но у меня отличный слух, да и любопытством Бог не обделил.

Одна тетка маминого возраста, ничего собой, если вам нравятся длинноносые муравьеды, в разговоре вечно щурила глаза и улыбалась — скалилась, точно пес, который еще не решил, укусить за ногу или не стоит. Это она клала чересчур много соли, когда жарила цыплят, она то и дело заглядывала в пасторский дом, приносила угощение и улыбалась и зыркала по сторонам, проверяя, не висят ли на двери мамины панталоны и тому подобное. Ясно было, что ее не столько грех смущает, сколько то, что согрешили — если согрешили — не с ней и не быть ей, как мечталось, женой проповедника.

Она сплетничала с другими бабами после службы, все они толпились в церковном дворе, в лучших своих нарядах, башмаки так и блестят, на головах здоровенные шляпы, специально «для церкви». Наслушаешься таких разговоров, и так и тянет отломить от дерева сук потолще и отходить и эту мастерицу пересаливать жареных цыплят, и ее подружек-ханжей.

Я собиралась объяснить маме и преподобному, в чем дело, но сообразила, что придется нам в таком случае отваливать, возвращаться на реку, в змеиное царство. Порой я вспоминала про наши планы и гадала, как же мы теперь поступим, и думала про Мэй Линн, которая так и лежит пеплом в мешке, а до Голливуда нам еще далеко. Признаться, не Мэй Линн с Голливудом занимала в основном мои мысли.

Угомонился даже Терри, который громче всех ратовал за то, чтобы доставить Мэй Линн в Голливуд. Время от времени он брал мешок с ее прахом, шел к реке и усаживался там на краешек плота, словно подружку на свидание привел. Однажды я слышала, как он с ней разговаривает. Я тоже пошла к реке, собиралась посидеть на плоту, поболтать ногами в воде, но, когда я услышала, как он разговаривает с Мэй Линн, предпочла ему не мешать, а тихонько развернулась и поднялась обратно на холм. Потом Терри отыскал банку из-под сала и пересыпал в нее прах. Обычно в таких банках хранят деньги. Наверное, он решил, что так будет надежнее, тем более что банку можно таскать за ручку.

Одна только Джинкс порывалась продолжать путь. Вряд ли из-за Мэй Линн, но хотя бы потому, что преподобный, при всем своем милосердии, к Джинкс относился все-таки не слишком по-христиански. Насчет ее обращения он стараться перестал, твердил, что некоторые души обречены в День Суда сесть на поезд, идущий в ад, и этот поезд не остановить. Он повторял это время от времени и поглядывал на Джинкс, а та в ответ приговаривала: «Чух-чух-чух».

В общем, мы подзадержались в гостях, потому что, когда ты счастлив или хотя бы доволен жизнью, ты забываешь смотреть по сторонам и не видишь, откуда ждать беды.

Много времени прошло, я толком и не знаю сколько. Сбилась со счета. В церкви я замечала, как постепенно тают ряды прихожан. Вскоре преподобный Джой читал свои проповеди перед нами да перед кучкой самых верных своих приверженцев, а мы и так слушали его проповеди еще дома за кухонным столом и даже помогали их отлаживать. Но мы все равно ходили в церковь и слушали их по второму разу, по доброте душевной, вроде того как приходится слушать ребенка, если он рвется непременно почитать написанные им стихи, хотя, по мне, хуже, чем слушать чужие стихи, почти ничего нет — разве что укус мокасинового щитомордника.

Прежде женщины приносили преподобному Джою на неделе еду, как это и полагается, а теперь они даже и не заглядывали, кончилось хорошее времечко. Та, которая пересаливала цыплят, она же муравьедиха, отвалилась первой, а там и весь этот источник иссяк.

Ушла и увела за собой других.

Ее сплетни и болтовня окружавшей ее стайки бестолковых наседок настроили тамошний народ против преподобного, и мужчин тоже, даже того, которого он крестил, когда мы проплывали мимо. Некоторые переметнулись к методистам, а страшнее этого наш преподобный и представить себе ничего не мог.

— Это так же плохо, как уйти к католикам, — сетовал он.

Его разочарование начало передаваться и нам. Терри, который сперва никуда не торопился, все чаще уединялся на плоту с банкой, где лежал пепел Мэй Линн, и с ее дневником. Он сидел на плоту, пристроив себе под бок банку с пеплом, и читал дневник. Джинкс частенько усаживалась рядом и удила рыбу. Что ни поймает — все выбрасывала обратно в воду. Я еще долго носила нарядное платье после того, как обычная моя одежка высохла, но теперь я убрала платье и снова влезла в комбинезон. Теперь уже я со страхом ожидала и воскресного похода в церковь, и молитвенного собрания в среду. От меня, собственно, ничего и не требовалось, кроме как просидеть от начала до конца, но уж больно жалко было глядеть на преподобного. Казалось, что он усох и уменьшился в росте, одежда на нем болталась, будто на карлике, который шутки ради натянул штаны и куртку толстяка.

Как-то раз в воскресенье в церкви кроме нас оказалось всего пять человек, четверо из них — старики, которые не перешли бы в другую церковь, даже если бы эта сгорела, а пятый — местный пьяница, который приходил сюда отоспаться на задней скамейке, там же, где обосновалась Джинкс. Пьяница в отличие от Джинкс хотя бы время от времени восклицал «Аминь» или «Хвала Богу», чего Джинкс не делала. С другой стороны, пьяница, разомлев, вытягивался на скамейке, а наша умничка дремала сидя.

В общем, в то воскресенье преподобный Джой как сошел с кафедры, так чуть ли не бегом ринулся к двери. У двери чуть притормозил, дождался маму и пошел с ней вместе под уклон холма к дому. Раньше он оставался в проходе, пожимал прихожанам руки, а мы шли домой и там ждали его. Но теперь, как пес, которому надоело выделывать один и тот же номер, он спешил удрать, тем более что и пятеро слушателей, включая пьяницу, тоже не собирались задерживаться.

Мы с Терри и Джинкс смотрели им вслед, как преподобный Джой и мама спускаются со взгорка к дому. Было еще светло — как раз наступил июль, — и мы задержались в церковном дворе, подбирали гравий и бросали в амбровое дерево. Против амбрового дерева мы ничего не имели, заняться было нечем.

— Пора двигаться дальше, — заговорила Джинкс. — Мэй Линн сама себя в Голливуд не доставит и по ветру свой прах не рассеет.

— Я тоже об этом думал, — кивнул Терри. — Поначалу тут было хорошо, но сейчас я уже начал беспокоиться. Мы как будто сами себя похитили. Угодили к лотофагам.

— К кому? — переспросила я.

— Я читал о них в книге, — ответил Терри. — Суть в чем: попадаешь к лотофагам, и уже не выберешься. Отведаешь лотоса, и те места покажутся тебе лучшими на свете, пусть это вовсе не так. У нас был план, а мы о нем позабыли. Давайте-ка вернемся к нему. Что до меня, чары здешних мест уже рассеялись.

— Никакого лотоса я не ела, — сказала Джинкс. — Даже не знаю, каков он с виду.

— Это образ, — пояснил Терри. — Способ передать чувство или мысль.

— А нельзя передать попросту, без образов и всякого такого? — поинтересовалась Джинкс.

— Исправлюсь, — посулил Терри.

В ту ночь я лежала на одеяле под столом, то задремывая, то просыпаясь, а потом меня вдруг что-то разбудило. Мне показалось, чья-то рука ухватила меня и потрясла, а когда я открыла глаза, то увидела в комнате Мэй Линн — она двигалась к задней стене дома, той, что выходила на реку. Одета была все в то же старое платье, в котором всегда ходила. Ее волосы промокли насквозь, с них ручьем текла вода, а к ногам была привязана швейная машинка. Она тащила ее за собой, словно каторжник цепь с ядром, только совершенно бесшумно. Она была такая же разбухшая, как в тот день, когда мы вытащили ее из воды. Дойдя до задней стены, она обернулась, поглядела на меня, хмурясь, и со всей силы ткнула толстым разбухшим пальцем в стену. Все это как наяву, я даже чувствовала запах реки.