— Ты не презираешь меня за то, что я солгал тебе — ну, будто меня привлекала Мэй Линн?

— Нет. Если б ты был другим, если б тебе не нравились мальчики, я бы, наверное, полюбила тебя. В смысле — как девушка парня. Ты самый красивый и самый хороший, кого я знаю.

— Не будь я таким, каков я есть, я бы непременно полюбил тебя — в смысле, как парень девушку. — Он примолк, а когда вновь заговорил, то серьезнее, чем пуля промеж глаз — И не такой уж я хороший. Вовсе нет.

— Приятно слышать, — сказала я. — Насчет полюбил бы. И ты правда хороший. И если хочешь знать, — добавила я немного погодя, — то ты вовсе не «девчонка», пусть не дразнятся. Ты храбрый и сильный. Храбрый, как настоящий парень. Ты очень храбрый.

— Спасибо, — сказал он и отвернулся, стал смотреть куда-то в непроглядную тьму. — Я бы много еще о чем хотел с тобой поговорить, но попозже.

Я не знала, о чем он хотел поговорить, а нас ждали неотложные дела, так что расспрашивать я не стала. Пора было двигаться дальше. В небе замелькали зарницы, послышался отдаленный гром. Мы заторопились, но в итоге выяснилось, что не будет ничего, кроме сухих разрядов молний и глухого грома вдали.

Наутро поднялся туман, белый, как хлопок, плотный, как зимние облака. Фонарь пробивал лишь узкий ход в сплошном тумане, который накрывал нас с головой. Ни звука, не квакнет лягушка, не слышно было сверчков, что само по себе казалось странным и необычным. Только наши ноги чавкали по глубокой грязи в царстве тишины и одиночества.

А мы все шли, пока на востоке не заиграли краски: понизу, у самой земли, нежно-алые, точно лепестки розы, а повыше — яркое золото. Усилилась жара, и туман начал таять, как мороженое в июле. Терри выключил фонарь и убрал его.

Был уже светлый день, когда у нас под ногами проползла, извиваясь в траве, крысиная змея. Мы замерли на месте, глядя ей вслед, потом тронулись дальше. Со стороны реки появились большие белые птицы, одна пролетела высоко у нас над головами, и мы разглядели в ее клюве рыбу.

— Может быть, это хорошее предзнаменование, — сказал Терри.

— Если только не смотреть на это с точки зрения рыбы, — уточнила я.

Солнце поднялось уже высоко и сильно припекало, а мы еще не добрались до знакомых мест. Трудно было угадать, сколько мы уже шли, ведь мы не знали, в котором часу двинулись в путь. Нам казалось, мы идем часа четыре, может быть, пять. По ровной и сухой дороге мы давно бы одолели весь путь, но болото замедляло наше продвижение и отбирало все силы, так что мы обрадовались, завидев сосновую рощицу — если идти через нее, там земля, должно быть, сухая.

Сосновая рощица оказалась жиденькой, и в просвет между деревьями я заприметила по ту ее сторону церковь, где еще недавно служил преподобный. Неожиданно для себя мы оказались довольно высоко — оказывается, наша дорога шла вверх, но так медленно и с таким незначительным уклоном, что мы и не заметили, как вышли намного выше дома преподобного Джоя.

Мы подошли к церкви. Двери были распахнуты, внутри какая-то добрая христианская душа написала большими черными буквами слово ПРЕЛЮБАДЕЙ — именно так, причем дважды, на двух стенах, а на свободном месте красовалась фраза подлиннее насчет того, как преподобный Джой забавляется с ослицами — а это уж точно неправда. У него и ослицы-то не было.

Выйдя из церкви, мы остановились у порога и посмотрели на тропу, которая спускалась к дому. Отсюда было видно парадное крыльцо с распахнутой дверью, внутри мерцал свет фонаря, и грузовик констебля Сая не сдвинулся с места.

— Думаешь, он подкарауливает внутри? — спросил Терри.

— Не знаю. С чего это он торчит там? Деньги ищет?

— Не найдет, — заверил меня Терри.

— Если ты оставил мешок валяться на полу, чтоб вынюхать их, породистой ищейки не понадобится, — сказала я.

— Я его перепрятал.

— В доме?

— В сарае для инструментов.

— Он же был заперт, — удивилась я.

— Я знал, где преподобный прячет ключ, — пояснил Терри. — Иначе как бы я туда залез?

— А где же он прятал ключ?

— В том-то и беда, — сказал Терри. — Деньги и Мэй Линн уже не в доме, но ключ все еще там. В щели дверной рамы, сбоку, ближе к крыльцу. Я подсмотрел раз, как преподобный туда его прячет, а когда он ушел, позаимствовал ключ и заглянул в сарай. Любопытно было, что там у него. Судя по тому, как он запирал его, я думал, вдруг там какой-то секрет, и нам лучше про него знать. А там всего лишь дрова и хорошие инструменты, ну, я и решил, что для денег и праха это подходящее укромное место.

— Значит, все равно придется идти в дом. Средь бела дня. С тем же успехом мы могли бы раздеться догола, вымазаться красной краской и сбежать с горы, вопя во всю глотку.

— Только одна проблема, — заметил Терри. — Где взять краску?

— Ха-ха!

Мы сделали большой крюк, чтобы подойти к дому сбоку, и там затаились среди деревьев. Стояли повыше дома и внимательно оглядывались. В доме было так тихо, словно там мертвым сном спал глухонемой.

— Что это на крыльце? — шепнул Терри.

Я долго всматривалась в ту точку, на которую он указывал, а потом сказала:

— Как будто черная краска?

— Откуда на парадном крыльце черная краска? — удивился он.

— Кто-то уделал церковь, — сказала я. — Может, они и сюда пришли, заглянули вовнутрь, перепугались и удрали, разлив по дороге краску.

— Сомневаюсь, — сказал Терри.

— И я тоже, — призналась я.

Не знаю, сколько мы так стояли, прислушиваясь и наблюдая, но в итоге любопытство взяло верх. Я достала из комбинезона револьвер, мы спустились и тихонько, подкрались к крыльцу. От самого прохода тянулось это черное пятно, и теперь мы ясно видели, что это не краска. Это была засохшая кровь. Очень много крови.

Держа наготове револьвер, я двинулась к окну, и Терри за мной. Сквозь стекло я разглядела дядю Джина, он распластался на животе, а голова так и осталась завернута назад, на плечо, он смотрел прямо на меня тусклыми, будто наждаком обработанными глазами. Джинкс была права: преподобный Джой уложил его с одного удара.

На столе вытянулся констебль Сай. Он лежал на спине, примотанный веревкой. Кровь стекла со стола на пол, а дальше, по неровным доскам — к двери и на крыльцо. Подумать только, чтобы в человеке, даже таком здоровенном, как констебль Сай, оказалось столько крови!

— Что за черт? — пробормотал Терри.

По уму нам бы следовало развернуться и на всей скорости мчать обратно к плоту, но мы не могли. Это зрелище притягивало нас к себе, точно плот канатом.

На пороге мы старались смотреть себе под ноги и не ступить в кровь, но это не слишком помогло — кровь была повсюду, и, когда мы вошли, наши подошвы, грязные и липкие, приклеились к полу, словно мухи, поймавшиеся на патоку. Внутри дома пахло скверно, по-настоящему скверно, и не только из-за крови. Кислый, острый запах, как будто вонь застаревшего пота смешалась с запахом смерти, с грязновато-влажными ароматами реки, с теми запахами, которыми пропитано отхожее место.

Я остановилась возле дяди Джина. Меня его смерть не очень огорчила. Я подумала о его жене: теперь ей не будут доставаться внезапные тумаки. Будет ли она этому рада, почувствует ли, что его смерть освободила ее, как птичку из клетки? Я понадеялась, что это будет именно так. Мне представилось, как она жжет его старые тряпки и пляшет вокруг костра, а когда угли почернеют и остынут, хорошо бы она еще написала на них.

Но сломанная шея — не самое страшное. Труп дяди Джина был изувечен. Несколькими неровными ударами кто-то отрубил ему руки у запястий. То же самое проделали и с констеблем Саем, привязав его веревками к столу. Фонарь горел у самого его лица, так что тот, кто тут потрудился, хорошо видел, что делает. Банка со сливками была пуста, на ней остались кровавые отпечатки пальцев. Тот, кто делал это кровавое дело, по ходу еще и подкрепился.

На лбу у констебля Сая убийца вырезал изображение какого-то животного. Какого — непонятно: дай утке нож, она бы справилась не хуже.