– Смотрите-смотрите, – сказали Стрипкину.

– Идет.

– Фиников наш.

Они прятались в кустах вчетвером. Машкова, дамочка с первого этажа, не первой, конечно, свежести, но еще весьма интересант. Бунявичус, стройный блондин с постным лицом, со второго. Кучерявый Жирняев – с третьего.

Ну и Стрипкин.

То есть, Стрипкин не прятался, его затащили, обещая, видите ли, показать. Зачем из этого делать игру в каких-то юных следопытов-разведчиков, было решительно непонятно. Взрослые ж люди.

От Машковой приятно пахло невостребованным женским телом, но безумный блеск в воловьих глазах останавливал.

Тащилась от Финикова, определенно.

Стрипкин заметил и, собственно, с этого момента и невзлюбил.

Фиников и Фиников. И что?

– И что? – обернулся он к мужикам Бунявичусу и Жирняеву.

– Ну, вы знайте просто, – сказал, краснея, Жирняев.

– Он заслуживает, – добавил Бунявичус.

– Больше знаешь, лучше спишь, да? – хохотнул Стрипкин, наткнулся на неодобрительный взгляд Машковой и невзлюбил Финикова еще больше.

Потянулись дни.

Лето пенилось зеленью сквериков. Городок млел и дышал нежарким воздухом.

Стрипкин по работе пропадал в автопарке, возвращался поздно, буквально валясь с ног, с Финиковым они не пересекались.

Но затем грянула суббота.

Стрипкин напялил выходную футболку с серпом и молотом, натянул чистые треники и спустился со своего четвертого во двор.

В лето.

Потянулся на крыльце, разрывая пасть в остаточной зевоте, и побрел на азартные выкрики и стуки доминошных костяшек.

Жизнь была хороша.

Правда, когда он разглядел среди собравшихся за столом доминошников Финикова, его настроение несколько упало. Но не всё же в жизни приятности?

Должны и червоточины быть.

– Здоров, мужики!

Пристраиваясь на скамье, Стрипкин поручкался с сидящими. С Жирняевым, с Бунявичусом и еще с двумя мужиками, оказавшимися пильщиками с лесозавода.

Ну и Финикову его ладошку пожал.

А чего б не пожать? Мы добрые. Бог с ним, пока.

Фиников был все в той же серой костюмной паре, в кремового цвета рубашке и при галстуке в мелкую красно-белую полоску.

Широкое, раздобревшее лицо, белесые брови, круглые глаза.

Тут уж не из кустов, тут всю начинку вблизи видно. На все, что за сорок, годы. Стрипкин лет на пять получался младше.

А шансов, следовательно, на Машкову у него было больше.

Женщины, они ж более молодых, более подвижных любят, запело в груди у Стрипкина, и неприязнь к Финикову на какое-то время сменилась снисходительной жалостью.

Ой, костяшки он мешает! Шевелит пальчиками! Ну, шевели, шевели, раз ничем другим шевелить нечем.

На игру бросали жребий. Стрипкину не повезло, остался наблюдателем, выудив кость «пусто-три». Вместе с ним выбыл и один из пильщиков.

Бунявичус размешал.

– Ну, милости просим!

Домино разобрали, разложили в ладонях.

Стрипкин притиснулся к Жирняеву, оценил расклад.

Начали с «пусто-пусто».

Забабахали кости. Особенно пильщик старался – впечатывал доминохи в доски стола как гвозди.

– А это вам!

– Отдуплился!

– В пролете.

– А по «шестерочкам»!

Фиников сидел с улыбочкой, подкладывал кости тихонько, будто исподтишка. Манера эта чуть ли не зубную боль вызывала у Стрипкина.

Наверное, финансист какой-нибудь, думалось ему. Или снабженец. У них все так – тихой сапой.

– Ну-ка, по «четверочкам»!

Доминошная змея подскочила от удара пильщика.

У Жирняева было «четыре-шесть», но он вдруг стукнул торцом кости по столу, пропуская ход.

Стрипкин не понял сначала, чего это Жирняев пасует, сослепу, что ли, даже сунулся под руку, шепча: «У тебя же вот!», но был одернут коротким: «Сам вижу».

Словно назло Жирняев повторил стук, и когда Фиников в победном жесте вскинул пухлые ручки, сбросив последнюю костяшку, и засиял как медный начищенный таз, все Стрипкину стало ясно.

Поддаются.

Вот этому вот серому бегемотику поддаются. Жополизы, видите ли. Да кто он, собственно, такой, этот Фиников?

В следующей игре Стрипкин сменил Бунявичуса и поставил себе целью нарочно подгадить толстяку. Тем более что ходить Финикову выпало сразу за ним.

Какое-то время они с пильщиком жахали костями, кто громче. Фиников морщился от звуков, и это Стрипкина радовало.

– А мы «три-два»!

Бах!

– А закрываю «пустышкой»!

– А еще «двоечки» у кого есть?

Бах!

Фиников грустнел, растерянно заглядывая в ладонь.

«Не везет, да? – думалось Стрипкину. – Ах, как не везет!» Смех распирал его. Пришлось даже покашлять в кулак, будто мошка попала в горло. Ну а как тут без смеха, если брови домиком, нос повис.

Оби-идели…

– А «рыба»!

Стрипкин вбил кость, заканчивая игру.

У него еще оставалась доминоха на шесть очков, у Жирняева в сумме вышло восемь, у Финикова – все восемнадцать.

– Увы, – развел руками Стрипкин.

Фиников посмотрел на него с изумлением:

– Я проиграл?

– А что тут такого?

– Просто…

Фиников замолчал и, хмурясь, стал собирать кости в пластиковый пенал.

Небо потемнело. Ветер качнул деревья. Пильщики попрощались и потопали через двор к гаражам. Жирняев с Бунявичусом тоже как-то торопливо смылись.

Стрипкин повертел в пальцах забытую кость.

– Нет, ты скажи, – решился он, помолчав для приличия, – чего это все вокруг тебя танцуют?

Фиников мотнул головой.

– Вовсе и не танцуют…

– Ну я-то вижу! – осклабился Стрипкин.

– У меня – свойство, – глянув исподлобья, сказал Фиников. Отобрав кость, он мягко опустил ее в пенал.

– И что за свойство?

– Ну…

Толстяк смутился.

Стрипкин, разыгрывая дружелюбие, потрепал того по плечу:

– Да не жмись ты!

Ему думалось, не иначе он какой-нибудь дефицит достать может. Или связи у него есть среди городского начальства.

Ну а какое еще свойство-то?

– Я могу… – Фиников зачем-то снова высыпал домино. – Я могу устроить конец света.

– Что?

Стрипкин не расхохотался только потому, что Фиников не позволил себе и тени улыбки. Кости на столе под толстыми пальцами выстроились в букву «X».

Вот честно, знак для бомбометания.

Стрипкин даже наверх посмотрел, в пасмурность, не целится ли оттуда бомбардировщик. Прямой чтобы наводкой – бэмс!

– Чего-чего?

– Ну, может произойти… от меня… конец света…

Фиников засопел, снова укладывая домино в пенал.

– Не, погоди. Тебе что, знак был?

– Нет. Просто знаю.

– И они все поэтому?.. – показал рукой на дома Стрипкин.

Фиников кивнул.

– А-а-а… – протянул Стрипкин. – Ну-ну.

Конечно!

От злости мысли крошились в мелкое крошево. В голове оставались какие-то междометия одни и скрежет зубовный.

Ах. Что ж. Цэ-цэ-цэ.

Стрипкин мерил шагами комнатку. Диван – окно. Окно – диван.

Стрипкин был в брюках и рубашке, в галстуке в кои-то веки. Сходил, что называется, поженихаться!

Ах ты ж! Вот. Сука какая.

Шевелился тюль. В хрустальной пепельнице тлела сигарета. Чуть слышно пиликало радио.

Кулаки чесались.

В рожу бы круглую. В умильную, в ехидную рожу. Н-на!

День воскресенья переходил в вечер.

Стрипкин чувствовал себя покинутым и безмерно одиноким. Он сел на диван и долго смотрел в одну точку, там, где тюль цеплялся за форточный крючок.

Мысли как-то организовались.

Он горько подумал: «Предпочла!» и рванул узел галстука.

И что с того, что он был моложе?

Попробуй откажи Финикову, сразу ж молния небесная, конец света, не дай бог! Какой-то дикий гипноз. И верят же!

Даже вот Машкова…

Уводящий его, ну, почти его, Стрипкина, женщину самодовольный Фиников встал перед глазами. Как они под ручку-то!