Теперь у Стрельникова не было ни радости, ни гордости. Да и никакого чувства праздника давно не было, только пепел. Впрочем, новое поколение не имело и пепла. Внук Егорка на демонстрацию не пошел: «Не, деда, я мультик смотрю!». «Па, не забивай ребенку голову своей политикой, – настоятельно попросила дочь, – никому это сейчас не надо». Хорошо, что зять не вмешался и не начал новые пояснения про мифы о Великой Революции, которой на самом деле не было. Антон Григорьевич и сам уже не знал, праздник это или нет. Куда уж внуку. Разве – порадовать мальца подарком. Где радость – там и праздник.

На углу площади Стрельников заметил что-то подходящее: сутулый старик цыганской внешности продавал самодельные игрушки. В глубине души Стрельникова вдруг ворохнулось давно утраченное воспоминание. «Сейчас такие поделки не в ходу, – подумал Антон Григорьевич, – все больше пластмасса да пустая мельтешня на экране».

В большой коробке на колесах, похожей на яркий рождественский вертеп, висели деревянные человечки. Искусно и ярко раскрашенные: спортсмены, солдатики, клоуны, еще кто-то. Висели на тонких планках в виде буквы «н». Простой механизм: сожмешь в руке, и человечек послушно кувыркается или замирает в забавной позе.

– Почем игрушки? – спросил Антон Григорьевич.

Хозяин вертепа, попыхивая большущей трубкой, профессионально просканировал покупателя цепким взглядом жучино-черных глаз и ответил глухим прокуренным голосом:

– По деньгам.

Стрельникову почему-то стало не по себе, словно его, раздев, обыскали прилюдно и отпустили, не сочтя достойным внимания. Он уже собрался повернуться и молча уйти, как цыган спросил:

– Внучку подарок выбираете? Возьмите вот из этих – по сто двадцать.

Глаз у продавца, как видно, был наметан. Спроси он цену чуток повыше, хотя бы в сто пятьдесят, Антон Григорьевич так и ушел бы. А сто двадцать показались ему вполне приемлемой суммой. Стрельников подошел поближе и всмотрелся в неровный строй фигурок, выбирая человечка на свой вкус.

– Мне вот этот нравится, – сказал Антон Григорьевич, ткнув пальцем в игрушку, раскрашенную под пилота, в комбинезоне и летном шлеме. Он с детства был неравнодушен к авиаторам.

Продавец, выпустив густую тучу дыма, как сказочный дракон, хрипло сказал:

– Этот за восемьсот.

– Не понял, – нахмурился Стрельников, – почему восемьсот?

Цыган растянул губы в сардонической усмешке, обнажив зубы – огромные, стертые и пожелтевшие, как заигранные костяшки домино.

– Почем я знаю – почему? Так уж устроено в мире: все имеет свою цену. Хлеб. Вино. Деревянные человечки. Этот человечек – восемьсот. Есть и дороже. Даже такие, которых за деньги не купишь. А есть – которые ни черта не стоят. Сказать по правде, у меня таких полно. Но вам я их не предлагаю. Ваши – вот эти, за сто двадцать.

– А в чем разница? – искренне удивился Антон Григорьевич. – Золотые они у вас, что ли?

– Экий непонятливый! – ухмыльнулся цыган сквозь свои лошадиные зубы, которыми зажимал изжеванный чубук трубки. – До седин дожил, пора бы уж соображать.

Он выудил из недр вертепа человечка с номером на груди, кивнул на него Антону Григорьевичу и демонстративно сжал пальцами простой рычаг. Послышался приглушенный мелодичный перестук тонких деревянных планок. У Стрельникова на миг перехватило дыхание. Весь ряд игрушек рефлекторно дернулся вслед за человечком в руке продавца и сделал кувырок вперед. Цыган ухмыльнулся еще шире и снова сжал свою игрушку. И весь ряд человечков кувырнулся назад.

Никаких видимых веревочек не было протянуто к игрушкам. Тем не менее, они продолжали двигаться – кто рьяно, кто неохотно. Человечек в форме пилота дергался, как висельник в петле, но кувыркаться ни за что не хотел. При виде этой картины Антона Григорьевича и самого вдруг скрутило каким-то странным спазмом.

– Перестаньте! – крикнул он. – Прекратите ваши штуки!

Продавец разжал руку, и дикая пляска внутри вертепа прекратилась. При этом фигурка пилота безжизненно повисла на оборванных нитках. Цыган снял его и небрежно бросил на дно коробки, а взамен прицепил другого.

– Иногда приходится устраивать проверки, – подмигнул цыган, осклабившись снова, – зато эти – самые надежные. Долго послужат. Ну что, берете, Антон Григорьевич?

– Откуда вы знаете, как меня звать? – спросил Стрельников, немного придя в себя. – Кто вы такой? Гипнотизер? Фокусник? Или, может, черт?

– Существо о двух ногах, лишенное перьев, как некогда заметил Платон, – с усмешкой ответил цыган, – однако намного важнее, кто такой вы.

Стрельников ничего не ответил. Он только молча смотрел на безжизненно лежащую фигурку пилота.

– Антошка спит? – спросил отец.

– Давно, – ответила мама. – Что так долго?

Отец бросил фуражку на комод, не раздеваясь, прошел к столу и попросил:

– Налей водки.

Антошка с осторожностью приоткрыл тоненькую щелочку в занавеске. Он только притворялся спящим. На самом деле никогда не засыпал раньше, чем возвращался отец. Входил, огромный, в скрипучем кожаном пальто, тяжесть которого бронзовая вешалка принимала с недовольным стоном. Отец проходил к умывальнику твердой офицерской походкой, долго умывался, фыркая от удовольствия, потом вытирался полотенцем – всегда свежим, зачесывал волосы назад и проходил к столу, где мама уже успевала поставить тарелку с дымящимся борщом. Так было почти всегда. Но сегодня что-то было не так.

Антошка видел такое прошлой весной. Отец тогда вернулся молчаливый и какой-то худой. За ужином так же выпил водки, а потом еще. Антошка услышал только малую и не слишком понятную часть разговора. «Васю сняли», – коротко сказал отец.

«Что же теперь будет?» – охнула мама. «А ничего не будет, – с каким-то злым задором ответил отец, – ни новой квартиры, ни личного шофера. Будем жить, как все. Все живут – и мы будем».

В этот раз отец был куда серьезней, даже закурил после водки прямо за столом, и сигарета в его руке мелко подрагивала. «Вот, – сказал он, достав из-за пазухи и бросив на скатерть запечатанный сургучом пакет, – это надо спрятать. Вася сказал, они не должны это найти». Мама смотрела на плотный серый конверт, перевязанный казенным шпагатом, как на ядовитую змею, свернувшуюся на столе. «Вася, Вася! – всхлипнула она. – Он все о Васе думает! А ты обо мне, об Антошке подумал? Ты о себе подумал? Что будет с нами? Со всеми нами? Это тебя не волнует?». «Волнует, – кивнул отец, нервно стряхивая пепел в стакан, – еще как волнует. Но бывает время, когда об этом нельзя думать. Так было там, с немцами. Так есть сейчас. С этими… Они не должны это найти. Не должны. Это важно. Может, это сейчас важнее всего на свете». Отец поднял конверт и положил его поглубже за пазуху. Антошке сквозь хруст плотной бумаги послышался легкий перестук тонких деревянных планок.

Сборы Антошка помнил плохо, всю дорогу до аэродрома проспал у матери на руках. Если бы он знал тогда, что видит отца в последний раз, если бы знал…

– Деда, тебе что, плохо?

Пригородная заскрежетала на стрелке. За окном замелькали продрогшие сады за некрашеными перекошенными штакетниками. Стрельников повернулся к пятилетней соседке по сиденью.

– На, деда, витаминку, – пискнула соседка, протянув на розовой липкой ладошке желтую горошину.

– У меня своя, – сказал Антон Григорьевич, выкатывая из капсулы шарик нитроглицерина.

– Тебе плохо, потому что игрушка поломалась? – спросила девочка, показав на деревянного человечка.

Антон Григорьевич посмотрел на зажатую в руке фигурку и кивнул в ответ. Непонятно было, с чего цыган поначалу ломил за нее цену, – дерево рассохлось, краска потускнела и начала осыпаться. Потому, наверное, потом и отдал задаром безо всякого сожаления.

– Не приставай к дедушке, – приказала мама.

Стрельников натянуто улыбнулся и побрел к выходу.